Госпожа Борман без промедления отвечала: ««М» мне нравится настолько, что я просто не могу на тебя сердиться».
…Ночью 1965 года «М» вышла из дому, размышляя о том, не могли ли останки ее любовника оказаться среди черепов и костей, извлеченных из глины в парке у железнодорожной станции Лертер. Тщетная надежда! Идентификация должна была проводиться в судебной лаборатории. Существовало несколько дантистов, заявлявших, что они помнят, как выглядят зубы Бормана. Существовала полиция, говорившая, что отпечатки Бормана утеряны, и судебные чины, сомневавшиеся в существовании и ценности отпечатков пальцев. Борман исчез из официальных документов, его следы оказались размыты, а фотографии встречались крайне редко. Он лелеял свою страсть к секретности и даже в письмах к Герде называл свою любовницу «М».
Существовали и другие люди, разделявшие любопытство, испытываемое «М» к раскопкам захоронения. Среди этих людей — генерал Гелен, переехавший на виллу, где прежде жили Борманы. За зрелищем наблюдал также шеф Гелена. Присутствовала и британская секретная служба. Тут был и представитель ватиканской разведки, посланный прелатом Вольми, призывавший римский понтификат к «идеологическому противодействию» коммунизму в Латинской Америке. Был и наблюдатель от лица св. отца Мартина (Бормана-младшего), католического миссионера, только что чудом избежавшего смерти в Конго. Он являлся старшим сыном того, чьи останки надеялись выкопать.
Среди щебня слонялся Альберт Крумнов, бывший почтальон. Он вспоминал, что по приказу русских трупы сжигали примерно в пятистах метрах от тогдашнего Зандкругского прохода в Берлинской стене. Возможно, его вдохновила награда в 100 000 марок, назначенная управлением франкфуртского обвинителя за информацию, ведущую к обнаружению Бормана. Старый почтальон заявил, будто тогда на одном из трупов нашел бумаги, из которых было ясно, что тело принадлежало Борману. Чего же он так долго ждал? И где же эти бумаги? Следователь из венского архива, выслушав путаные ответы, позднее докладывал, что старика обмануло Братство, основной задачей которого была защита бывших нацистов и сохранение духа их философии.
«М» вернулась в свою квартиру на другой стороне от Берлинской стены, а на берегу реки Шпрее мужчины в белых комбинезонах все еще продолжали осторожно переворачивать комья земли. Ржавые каски, стволы винтовок, сморщенные сапоги, сгнившая ткань отделялись от мерцавших в темноте бесчисленных костей. Позднее «М» сказала, что, по ее мнению, эта ложная тревога была целенаправленно поднята Братством, чтобы отвлечь внимание от их зарубежных операций. «Но, — добавила она, пожав худыми плечами, — я действительно не могу похвастаться, что знаю обо всем этом».
Ее настоящее имя было Маня Беренс, и она раздражала Герду Борман своей робостью, а не тем, что у нее возник роман с Мартином. Маня читала письма Герды, в которых та предлагала, чтобы они по очереди беременели от ее мужа, чтобы то одна, то вторая рожала отличных арийских малышей. Когда Маня выбрала Восток, это стало ее пуританской реакцией на происходящее, ведь некогда она обладала стойкими религиозными убеждениями, отвергая все, что казалось ей растлением, распространявшимся от ожиревшего и одержимого сексом Запада.
Спустя три недели после раскопок около станции Лертер она узнала, что ни одни из эксгумированных костей не могли быть идентифицированы как принадлежавшие ее пропавшему любовнику. Это ее не удивило. До того она совершила ночью 25 сентября 1963 года более секретное путешествие в немецкий военный гарнизон в Кройцберге в Западном Берлине. Там на кладбище могильщики извлекли из земли изъеденный червями гроб. Табличка гласила, что в этом месте покоятся останки Генриха Мюллера. Мюллер был вторым в списке самых важных из разыскиваемых военных преступников. Возглавлял список, естественно, Борман.
Когда перед наступлением 1963 года были обнародованы доклады, утверждавшие, что Борман бежал из Берлина, дело Генриха Мюллера цитировалось как убедительное доказательство того, что не стоит верить в то, будто два наиболее разыскиваемых человека могли скрыться. Предположительно Мюллер пересек линию советского окружения. И вот, посмотрите-ка! Его могила зарегистрирована по всем правилам и обозначена в соответствии с военными правилами и предписаниями.
Но в конце сентября 1963 года выяснилось, что в могиле не оказалось ни одной кости Мюллера. То, что выглядело как единый скелет, было собрано из останков трех разных людей, и научные исследования доказали, что ни одна кость не могла принадлежать Мюллеру. Кто-то преднамеренно и расчетливо приготовил подделку и обозначил захоронение как могилу разыскиваемого. В течение восемнадцати лет каждое воскресенье там разыгрывался спектакль с возложением цветов на могилу человека, останки которого в ней отсутствовали. Если у гестаповца Мюллера имелись друзья, которые скрыли его прошлое под землей, чтобы сохранить его живым, то подобное могло произойти и с Борманом…
«М», как все девушки ее поколения, не привыкла задавать вопросы мужчинам, которые занимали явно главенствующее положение. Правительство ГДР относилось к ней весьма хорошо, а взамен она рассказывала о том, что ей довелось видеть и слышать. Ее свидетельства были очень полезными еще и потому, что принадлежали женщине, уважавшей дисциплину и не привыкшей давать волю своему воображению. Мнение Герды Борман, будто «М» была глуповата, можно не принимать во внимание, ведь это всего лишь реплика недовольной жены. Зато можно говорить о том, что воспоминания «М» совпадают с тем, что рассказывали другие о пути, которым шел Борман к власти над Гитлером.
Три года, последовавшие за смертью племянницы Гитлера, Борман не знал покоя. Он овладевал закулисным положением, позволявшим наслаждаться полной властью над своей марионеткой, оставаясь невидимым. Однако он не был уверен в своих силах и не мог позволить себе подвергнуться критике со стороны соперников. Та должность, к которой он стремился, не имела очарования и блеска высших военных постов. Ему предстояло манипулировать безвольным и нерешительным заместителем фюрера — Рудольфом Гессом, избавиться от него и занять его место, дававшее более определенные полномочия в отношении нацистской партийной машины.
Его успех признали только в 1941 году, да и то не его враги на родине, в Третьем рейхе, но враги Германии на Западе. Гесс бежал в Шотландию, где приземлился с парашютом в военном лагере, чтобы поведать невероятные вещи. Его допрашивал личный следователь Уинстона Черчилля — лорд Бивербрук, назвавшийся «доктором Ливингстоном». От этой встречи берут свое начало первые долгосрочные исследования феномена Мартина Бормана.
Но тогда, в 1934-м, все, кроме Гитлера, смотрели на Бормана как на пустое место. Немногие знали его имя. Еще меньше людей знали, как он выглядит. Он нанес смертельный удар правой руке Гитлера того времени — Эрнсту Рему в ночь, ставшую известной как «Ночь длинных ножей». Подробности этого и последующего побега заместителя фюрера стали известны только в процессе долгих и сложных исследований, начатых по рекомендации Бивербрука Черчиллю и запроса о сотрудничестве, посланного Рузвельту. Рем работал тогда в Боливии. Во время его отсутствия (за три года после смерти Гели) Борман сделал необходимые шаги, направленные на то, чтобы встать за спиной Гитлера и захватить власть.
Борман десятками писал записки, но в них никогда не было ничего такого, в чем его могли бы обвинить. Ни одного слова, которое его враги могли использовать против него, не выходило из-под его руки! А врагов он видел повсюду, даже (и в особенности) среди тех, с кем он заключал временные союзы. Документация составлялась так, чтобы поразить и обрадовать фюрера. Личные записки и папки с секретными докладами должны были обеспечить Бормана материалом для шантажа. Он сохранял все личные дела и просматривал секретные доклады всех разведывательных служб, что давало ему превосходство над главами этих организаций, которым редко удавалось знакомиться с тайными донесениями своих соперников. Он решал вопросы, связанные с повышениями и понижениями внутри партии; верховенство партии он ревностно охранял. Борман верным псом следовал за Гитлером, угадывал его желания, толковал его сны, скрашивал его будни и мягко и незаметно направлял обеденные беседы, рано или поздно приводившие некоторых гостей или к могиле, или же к неожиданному повышению.
