Промокшая одежда ничуть не защищала тело, а прилипала к нему ледяным объятием и тянула книзу. Было так темно, что, казалось, глаза навсегда потеряли способность видеть. Мурамори трясло от холода и усталости, и иногда он чувствовал, что больше нет у него сил, и он нарочно пытался отстать. Тогда Рокубэй хватал его за шиворот, встряхивал и давал подзатыльник. От этого ненадолго становилось легче, и Мурамори плелся живей.

Дзюэмон ступал терпеливо и упорно, как вол, законный в тяжелую повозку. А Рокубэй следовал ним, скользя и спотыкаясь, и беспрестанно ворчал и бранился сквозь зубы, ругая и небо и землю. Наконец он вскрикнул:

— Что за проклятая жизнь! Вот уж не думал я, что ждет меня такое, когда сбежал я от моего хозяина и взамен выбрал разбойничье ремесло. Сидел бы сейчас в его лавке, грелся у жаровни и торговал бы зонтиками! Хорошие там были бумажные зонты, и среди них некоторые такие большие, что мы все трое могли бы укрыться под одним зонтом.

— Зачем же ты ушел, если тебе там так нравилось? — насмешливо спросил Дзюэмон.

Зачем ушел? Ушел, и все тут. Хозяин был скупой. Как говорится: «Даже если споткнется, воспользуется случаем подобрать кремень». Денежный ящик у него всегда был на запоре. Одно бу уронит, весь двор перероет, до нового месяца будет искать его. Нас, приказчиков, если отпустит погулять в большой праздник, велит на обратном пути нарвать травы для похлебки… Мурамори, проклятый щенок, ты опять отстаешь? Думаешь, я буду тебя тащить за спиной, как годовалого младенца? Иди вперед, пока я не избил тебя!.. Да, а я по природе человек веселый и щедрый. Сам всех люблю и люблю, чтоб меня любили. Люблю, чтоб меня угостили, и сам не прочь напоить друзей допьяна…

— Господин Рокубэй, — всхлипнув, прервал его Мурамори, — а в рисовом поле водятся пиявки? Что-то кусает меня за щиколотку!

— Я тебе и ноги и голову откушу, если ты не перестанешь скулить!.. Да, а денег у меня никогда не было, и переменить хозяина я не мог. По закону подмастерья прикреплены к мастеру, слуги к господину, приказчики к хозяину лавки. Самовольно уйти нельзя! Мне это надоело, и однажды ночью я ушел и унес с собой деньги. А теперь уж не вернешься, и будь я проклят, если знаю, чем все это кончится!

— Очень хорошо знаешь, чем это кончится, — сказал Дзюэмон.

Рокубэй, обозлившись, закричал:

— А ты-то с чего такой спокойный? Можно подумать, что тебе нравится шлепать по пояс в грязи?

— Я привык. Не раз случалось, когда я охотился, проводить ночь, заблудившись в болоте или в горах, под дождем или снегом.

— Когда ты охотился! — с ненавистью закричал Рокубэй. — Знатный господин, самурайское отродье! Как же это случилось, что, вместо того чтобы охотиться и вытаптывать конским копытом чужую ниву, топчешь ты ее теперь босыми пятками и за самим тобой охотятся?

— Мои родители… — начал Дзюэмон и споткнулся о борозду, так что грязь всплеснула фонтаном и обрызгала его с ног до головы. Он утерся мокрым рукавом и невозмутимо продолжал: — Это правда, мои родители были дворяне — самураи. Но нельзя сказать, чтобы они были знатные. Отец всего-навсего ухаживал за княжеским соколом. А как случилось, что я чуть не убил моего господина и пришлось мне бежать, бросив отца на произвол судьбы, про это я не хочу рассказывать… — Дзюэмон замолчал, и дальше они брели уже молча, каждый погруженный в свои мысли.

А Мурамори, возмущенный, думал: «Вот злодеи! Покушались на господина. Обокрали хозяина, бросили отца. А я ничего дурного не сделал, и мне приходится страдать из-за них. Хотел бы я знать, водятся пиявки в рисовом поле?»

Сколько времени они так блуждали в полях и куда они двигались — вперед, назад или по кругу, когда неожиданно они наткнулись в темноте на что-то вроде стены. Ощупью они пробрались вдоль нее и, загнув за угол, увидели, что это человеческое жилье, и что внутри мерцает слабый красноватый огонек. Дзюэмон открыл дверь и первым вошел.

Посреди низкой комнаты стояла глиняная жаровня, в которой горели сырые щепки и обломки сучьев. Но соломенная крыша протекала, капли дождя шипели на огне, и ветер, проникая сквозь дыры в стене, отклонял пламя в сторону, так что дым и пар смешались, и плохо было видно, и тяжело дышать, У жаровни, мрачно задумавшись, сидел мужчина, такой худой, что позвонки на его спине выступали грядой унылых холмов, а руки и ноги были подобны засохшим ветвям. С его плеч свисало истлевшее тряпье, расползшееся узкими полосами, будто водоросли, оставленные на берегу морским отливом.

При виде вошедших он поднял голову и уставился на них бессмысленным взглядом. Может быть, с ног до головы перемазанные черной грязью, они показались ему болотными чертями. Но, быстро опомнившись, он вежливо упал на колени, уперся ладонями в пол и поклонился. Дзюэмон ответил тем же, и Рокубэй, мгновенье поколебавшись, присоединился и нему.

Тут из темного угла выползла женщина, не то старая, не то молодая, ее волосы были обмотаны тряпкой, зубы не покрыты, как полагалось бы, черным лаком, а белые, как у дикого зверя. Она тотчас принялась хлопотать. Выкатила кадку, наполнила ее горячей водой и предложила гостям помыться. Собрала их одежду, чтобы выстирать и высушить ее.

Расстелила у стены циновку, чтобы они могли лечь и отдохнуть. При этом она униженно попросила прощения, что нет в доме хотя бы плаща без подкладки, чтобы было чем укрыться.

Затем она начала перебирать, встряхивать и перевертывать свои горшки и тыквенные бутылки. Из одной выпала засохшая сороконожка, наверно скончавшаяся там от голода. На дне другой она набрала горсть черного ячменя и бросила ее в котелок с водой.

— Для нас такая честь, что вы соизволили пожаловать, — сказала она. — А угостить вас нечем. Прошу не взыскать! Ведь даже в праздник не разрешено крестьянам испечь несколько лепешек или сварить лапшу. Возделываем мы рис, а сами не знаем, какой он на вкус. Мы рады бы подать хорошее угощение, но где его взять?..

— У меня есть хорошее угощение! — перебил ее муж и засмеялся от удовольствия. — Немного, но хорошее. Уж не спрашивайте, где я его добыл! Ведь нам, крестьянам, запрещено варить сакэ. Говорят, что это непроизводительная трата зерна. Но у меня есть немного. — С этими словами он, оглядываясь через плечо, будто было там спрятано бесценное сокровище, порылся в темном углу комнаты и вытащил бутылочку, где на дне еще был остаток мутного сакэ, и с гордостью угостил Дзюэмона и Рокубэя. На закуску он достал серый кусок каменной соли и предложил пососать его.

Мурамори дали похлебку, он поел и лег спать.

Под утро он проснулся и увидел, что Рокубэй спит, а хозяин и Дзюэмон все еще сидят у потухшего костра и тихо беседуют.

Хозяин говорил:

— И когда с нас вторично потребовали налоги, мы собрались и составили просьбу помещику, чтобы отнесся милостиво к нашим слезам. Разве мы не люди и не созданы наподобие других людей? А между тем несем мы тяжелое бремя, ничего у нас нет. Того человека, который подал просьбу, распяли, и он умер в мученьях, а остальных помиловали. Но теперь снова требуют налог, и уже никто больше не решается просить из страха, что и его казнят.

— Я бы не стал просить, — сердито сказал Дзюэмон. — Я бы поджег поместье и всех бы там перебил — и господина и слуг.

— И об этом мы думали, — ответил хозяин. — Хотели взять колья и все вместе пойти требовать отмены этих несправедливых поборов. Но разве победишь кольями мечи?

— У меня есть двенадцать прекрасных мечей, — проговорил Дзюэмон. — Они бы пригодились. И есть у меня один меч — меч Муромасы. Довольно уж пил он кровь невинных людей. Я давно уж подумываю о том, чтобы омыть его и очистить, по самую рукоятку залив кровью жестоких властителей, которые терзают и мучают нас. Но уже светает. Пора нам уходить. Вставай, Рокубэй!

Рокубэй, ворча, поднялся. Мурамори вскочил и выглянул наружу. Дождь стал слабее, и в прорывах туч уже расширялись куски бледно-зеленого неба.

Хозяин пошел проводить гостей и указать дорогу, но, когда настало время благодарить и прощаться, Дзюэмон вдруг сказал: