Примерно лет двести пятьдесят назад, во время правления Токугава Цунайоси, которого народ прозвал «собачьим правителем», в эру Гэнроку, а по нашему счету в самом начале восемнадцатого века, жил в стране, где восходит солнце, в городе Эдо некий мальчик. Ему было в то время лет девять, а может быть, и немного больше — кто его знает? Кому была охота считать его годы? Такой ничтожный мальчишка!

Такой ничтожный, и не стоил он того, чтобы рассказывать о нем, если бы…

Началось это все с пустяка. Так, человек, ступая по крутой тропинке, неосторожно заденет ногой маленький камешек. Тот подскочит, покатится, зацепит другой камень, и уже, грохоча, несется с горной кручи обвал. И, захваченный им, сбитый с ног, человек падает в бездну.

Постараюсь-ка вспомнить эту историю по порядку.

Значит, лет двести пятьдесят назад жил-был в городе Эдо мальчик, и было ему в то время лет девять, а может быть, и немного больше — кто его знает? Уж очень он был мал и худ.

Его мать работала судомойкой в чайном доме. И нередко случалось, что, когда другие слуги были заняты, этого мальчишку посылали за покупками или с другими поручениями. Он был понятлив и справлялся с этим делом так удовлетворительно, что постепенно оно стало прямым его занятием. Время от времени ему даже перепадали две-три медные монеты, которые его мать тут же отбирала. Однако же он был воспитан таким количеством подзатыльников и в таких строгих правилах, что ему и в голову не приходило утаить какую-нибудь мелочь и купить себе лакомство или иначе потратить.

Каждый раз, когда его посылали с поручением, он стремился пройти мимо театра Ямамура-дза. Даже если его путь вел в другую сторону, он не стеснялся сделать небольшой крюк, задержаться ненадолго, пусть это грозило ему затрещинами и выговором за опоздание. Еще издали, завидев башенку перед входом в театр, он ощущал сердцебиение такое сильное, будто бежал в гору. По мере того как он приближался к театру, его лицо становилось так сосредоточенно, как бывает у людей, которые испытывают сильную боль и стараются ее скрыть. Что же влекло его так неотразимо?

На фасаде театра были вывешены афиши, постоянно менявшиеся, на которых яркими красками были изображены сцены из пьесы, которую в этот день представляли. Нельзя было отвести глаз от вида сражений и поединков, где воины в круглых широких шлемах, увенчанных крылатыми чудовищами, с лицами, искривленными страстью и гневом, поражали друг друга мечами с рукояткой, почти такой же длинной, как лезвие. Они топтали поверженного врага ногами, обутыми в башмаки из лохматых звериных шкур. В триумфе поднимали они кверху руки с надувшимися шарами мускулов или, сидя на высоком помосте в окружении советников, творили суд над лежащими ниц предателями. И сами, потерпев поражение или не в силах снести нанесенную им обиду, в белой траурной одежде вспарывали себе живот, а любимый друг, стоя за их спиной, взмахивал мечом, чтобы одним ударом снести голову и тем вовремя прекратить невыносимое страдание.

Но, как будто мало было этих изображений на афишах, на скамьях у входа в театр сидели зазывалы, босые, в длинных халатах, и рассказывали содержание пьес, то высоко вздымая над головой раскрытый веер, то, сразу закрыв его, стучали им по скамье, тем самым подчеркивая волнующие моменты и вызывая любопытство собравшейся вокруг них толпы. Носильщики спускали с натруженных плеч коромысла с тюками тканей; нищие, колотившие друг друга деревянными сандалиями, прекращали драку; дети требовательно дергали матерей за полу халата; дамы отдергивали занавески носилок; знатные господа ниже надвигали на лицо широкополые шляпы; бродячие собаки отгрызали хвосты рыб, небрежно висевших в руках хозяек, увлеченных голосами зазывал.

Каждый день мальчик на посылках ходил мимо театра, но ни разу не пришлось ему проникнуть внутрь. Только и оставалось с завистливой безнадежностью следить, как счастливцы, заплатившие за вход, протискивались в узкую — «мышиную щелку» — единственную дверь, предназначенную для зрителей. Да как он мог мечтать попасть туда, когда цена театрального билета была один рё два бу — сумма достаточная, чтобы на полгода купить рис для двух взрослых и одного ребенка!

И вот однажды случилось, что, посланный купить редкую и дорогую закуску, он очутился у двери театра с одним рё двумя бу, завязанными в узел в его набедренной повязке.

Бывает изредка, что вдруг находит на человека не то затмение, не то вдохновение. Вдруг поступит он неожиданно против всех правил и привычек и тем ломает надвое свою жизнь. Будто идет он с ясной головой и ледяными ногами над пропастью по тонкому шаткому мосту. Вдруг мальчишке представилось предсказанием свыше, указанием судьбы, что дал ему как раз один рё два бу, ни больше пи меньше, цену за вход. Ни на мгновение не колеблясь, он протиснулся между носильщиками и дамами, детьми, собаками, нищими, развязал узел, вручил деньги у входа и прошел в мышиную щель.

Стоит ли здесь упомянуть такую безделицу — у самого входа он задел ногой маленький камешек. Камешек подскочил и покатился прочь.

Снаружи — что говорить! — театры Эдо были пестры и нарядны: двухэтажные стены и башенка над входом. Но внутри зрители сидели под открытым небом. Можно было сказать: не дом, а кусок площади, огороженный с четырех сторон. Только сцена была покрыта крышей и вдоль стен шли узенькие навесы из циновок — невелика защита от солнца и дождя. Что поделаешь? Как на склонах гор вокруг Атами огненно-красные лилии — так на улицах Эдо обильно расцветали пожары, даже сложилась поговорка: «пожары — цветы Эдо». Каждые три-четыре года театры горели и, земля еще не успевала остыть, отстраивались вновь. Однажды ужасный пожар сразу уничтожил все тридцать театров города. Поэтому искусственное освещение было запрещено, приходилось давать представления при свете солнца, начинать на заре, заканчивать в сумерки.

С внутренней стороны стен в два яруса шла галерея. закрытая деревянной решеткой. Там невидимые для простых зрителей самураи — знатные господа и дамы — смотрели спектакль, пили, шумели и хохотали так громко, что иногда заглушали голоса актеров. А остальные зрители размещались, где удастся, ни земляном полу. Кому это было не по вкусу, могли за мелкую монету взять у слуги напрокат циновку или подушку и подложить ее под себя. Зрители при носили с собой коробки для курения с маленькой жаровенкой и подставкой для трубок, курили и болтали. Босоногие слуги, переступая через сидящих на полу, разносили подносы, уставленные мисочками с едой и чашками подогретой водки — сакэ. Многие тут же закусывали и кормили детей, а другие предпочитали пройти крытым переходом в соседнюю чайную, чтобы снова вернуться к началу излюбленной сцены или выходу известного актера.

Но мальчик, о котором я хочу рассказать, все десять часов просидел неподвижно, боясь покинуть и потерять свое место, так что руки и ноги у него затекли, а солнце немилосердно напекло ему голову. Есть ему не хотелось, к тому же у него не было больше денег.

Сперва он только смотрел и радовался, как прекрасно ожило обещанное афишами зрелище. Но постепенно, будто в приступе лихорадки, его тело немело, зрение мутилось, он перестал ощущать себя, захваченный и смятенный водоворотом пестрых и блестящих одежд, всплеском обнаженных мечей, грохотом барабанов и взвизгами флейт.

Едва ли он понимал, что происходит. Пьеса, только что кончившись, сменялась новой. Только что под стук деревянных трещоток черный занавес задергивался справа налево, и уже опять служитель развертывал его слева направо, сам скрываясь за его складками. Сцены сражений и убийств, шествия и танцы проходили перед глазами мальчишки и наслаивались одна на другую, таи что вскоре он перестал разбирать связь действий. Уже он не мог отличить злодея от мстителя и предателя от героя. Краски, звуки, движения накатывали волнами, захлестывали его с головой, так что временами ему казалось, что он не может дышать или сейчас лопнет. В то же время, будто его околдовали, он не смел закрыть глаза или пошевельнуться и тем самым дать себе недолгую передышку.