— А ведь знал, где наши корабли? — сказал Бестужев.

— Конечно. И не только это, но и вход в Амур, фарватер его, и Императорскую гавань, которую тогда они не могли найти.

— А сыграл простака и отвел беду! Побольше бы таких священников!

— Есть, и немало, — сказал Казакевич. — Архиепископ Нил, например. Знаете, какая у него библиотека в Иркутске! И коллекция минералов, телескоп, микроскоп…

— Но больше все-таки живодеров, пьяниц. В Петровском Заводе отец Капитон — горький пьяница, грабил живых и мертвых. Дети умирали некрещеными и неотпетыми… Его сменил отец Поликарп — нахальный гордец…

— Ладно, Михаил Александрович, — прервал его Казакевич, — не будем об этом…

В один из ноябрьских дней Казакевич сказал, что у них поселится капитан Романов. Бестужев видел его мельком в Шилкинском Заводе, слышал, что тот воевал на Черном море в Крымскую кампанию, а потом прибыл сюда для проведения телеграфа.

Романов занял угловую комнату рядом с комнатой Бестужева. Это был крепко сложенный, выше среднего роста молодой человек двадцати девяти лет, с загорелым, обветренным лицом. Все лето он провел в изысканиях линии телеграфа и шоссейной дороги между озером Кизи и заливом де-Кастри — кратчайшего сухопутного пути от Амура к океану. Первое время он держался стесненно, замкнуто, почти не выходя из своей комнаты, в которой до поздней ночи горели свечи.

Разговорившись с ним, Бестужев узнал, что Романов учился в Петербургском инженерном училище вместе с Достоевским и Григоровичем. Вспоминая о годах учебы, Романов стал рассказывать прежде всего о Достоевском. Неожиданной славой своего воспитанника гордились и преподаватели, и кондуктора — недавние однокашники писателя, о котором после «Бедных людей» заговорил весь Петербург. Правда, через некоторое время, как только начался процесс над петрашевцами, дирекция училища перестала упоминать имя Достоевского в числе своих питомцев. Рассказал Романов и о том, как побывал однажды в доме Петрашевского, куда по пятницам приходили все желающие. Спорили о Фурье, Сен-Симоне, о путях к общественному благоденствию. Петрашевский называл себя пропагатором социализма.

— Выхожу оттуда — голова кругом, — рассказывал Романов. — Вспоминаю горящие глаза, страстные восклицания, иронические ухмылки, опасные речи и нюхом чую — несдобровать им…

Бестужев с огромным интересом слушал Романова, невольно думая о тайных заседаниях накануне четырнадцатого декабря. Он хорошо знал о деле петрашевцев из газет и писем Пущина, который вместе с Фонвизиным, Анненковым видел их в Сибири. Декабристы, четверть века назад осужденные тем же царем, с отеческим чувством отнеслись к «новобранцам» — первым, кто после них создал тайное общество и последовал в Сибирь.

Михаил Петрашевский был сыном придворного врача, на руках которого умер генерал Милорадович. Сергей Дуров — кузен Ростовцева, ненавидевший его за предательство декабристов и преданность царю. Николай Кашкин — племянник Оболенского и сын декабриста Сергея Кашкина, сосланного в Архангельск. Был в кружке петрашевцев и сын Фонвизиных Дмитрий, ушедший от расправы только из-за болезни и смерти. Так что в новом обществе участвовали и прямые потомки декабристов. И хотя их взгляды были иными, декабристы считали их своими наследниками.

Сестра Елена, уже живя в Селенгинске, узнав о процессе, вдруг сказала братьям, что по странному стечению обстоятельств продала родовое имение Бестужевых перед отъездом в Сибирь именно Петрашевским. Сын их, выпускник Царскосельского лицея, приехав в Сольцы, забросал Елену Александровну вопросами о ее братьях и других декабристах. Бойкий, пытливый, он показался ей почти полной копией Никиты Муравьева — и внешностью, п манерой разговора. Он говорил ей, что очень уважает ее братьев и их сподвижников, но действовали они неверно.

— Все зависит от масс. Без них нельзя сделать и шагу!

— А что нужно было делать? — спросила Елена Александровна.

— Нужно укоренить идеи социализма в массах народа, и тогда против него будет бессильно и войско.

— Что же такое социализм?

— О, это долго рассказывать, — засмеялся Петрашевский. — Одно мвгу сказать, что это — не выдумка причудливых голов, а результат развития человечества…

На прощание он сказал Бестужевой:

— К сожалению, я не знал ваших братьев, только читал их повести и рассказы. А теперь, познакомившись с вами, вижу, что все семейство ваше отмечено печатью гениальности.

— Насчет братьев согласна, спасибо на добром слове, — ответила Елена Александровна. — Что же касается меня, гениальности во мне не ищите, хотя я старуха неглупая…

Бестужев рассказал Романову об этом, а потом пожалел, что не увидел Петрашевского в Иркутске, не застал в редакции.

— Все-таки молодец генерал-губернатор! Не побоялся дать место в газете Петрашевскому и Спешневу, — сказал Романов. — Жаль, Достоевский и Дуров не попали сюда, здесь им было бы лучше, чем в Омском остроге и Семипалатинске.

— Зато на следствии Петрашевскому досталось больше всех, — сказал Бестужев. — В Тобольске Фонвизина встретилась с ним в тюремной больнице, когда его привезли из Петербурга. Состояние его после пыток было ужасным…

— Разве его пытали? — удивился Романов.

— Не уверен, по Наталья Дмитриевна говорила, будто его пытали посредством телеграфного аппарата и электричества.

Услышав это, Романов побледнел, встал и начал нервно ходить по комнате.

— Если это так, то я, кажется, причастен — мне было приказано провести проволоку в комнату допросов для переговоров по аппарату.

— Допрашивал сам Николай из Зимнего дворца, а Иетрашевский был в Петропавловской крепости. Не зная, что он говорит с царем, Петрашевский отвечал дерзко, держа в руках переговорное устройство. Император, рассердясь на него, нажал на специальную клавишу, подключенную к гальванической машине и к креслу Нетрашевского, электричество поразило его, он упал без чувств, поранил лоб, а рука покрылась ожогами…

— Ну нет, — убежденно сказал Романов. — Я не защищаю государя, но уверяю вас, это — случайное замыкание в цепи.

— Может быть. А вообще, то ли Петрашевского травили беладонной, то ли он так тяжко перенес одиночное заточение, но он дошел до ипохондрии и обмороков…

Видя, как тяжело воспринял Романов рассказ о Петрашевском, Бестужев решил переменить тему разговора и спросил о других воспитанниках Инженерного училища. Романов сказал, что кроме Достоевского и Григоровича там учились художник Трутовский, медик Сеченов.

— Сколько интересных людей вышло из вашего училища! Но как же они успевали находить время для своих занятий?

— Свободного времени у нас почти не было — весь день, не менее десяти часов — занятия, вечерами — зубрежка, а летом — военные лагеря, фрунт. Редко кто исхитрялся выкраивать время для своих упражнений. Читать и писать еще можно было. Достоевский и Григорович начали сочинять еще в училище, а Сеченов занялся медициной, лишь окончив учебу и прослужив три года. Потом вышел в отставку, сейчас служит в Московском университете.

— А у вас, Дмитрий Иванович, тоже есть увлечение?

— С чего вы взяли? — смутился Романов.

— Работаете по ночам, пишете что-то.

— Главная моя цель — проведение дорог и телеграфа. Сейчас заканчиваю отчет по летним изысканиям и берусь за расчеты телеграфной линии через Тихий океан в Америку. Многие полагают это утопией, но я считаю такую линию реальной. Однако не через Берингов пролив, а через Сахалин, Курильские, Алеутские острова…

Увлеченно и подробно рассказав о своем грандиозном проекте, Романов признался и в том, что собирает сведения об экспедиции Невельского.

— Приехав сюда, встретившись с соратниками Невельского, я поразился их подвигу, а еще более — тому, что никто в России о них не знает. Подумать только, горстка людей, выброшенная на пустынную отмель, несмотря на всевозможные лишения, закрепилась на ней, опровергла почти вековое заблуждение Лаперуза насчет полуострова Сахалина, нашла и обследовала устье и фарватер Амура. И вот прошло почти семь лет, как здесь поднят русский флаг, но до сих пор подвиги Невельского и его сподвижников — Казакевича, Бошняка, Oрлова, никому не известны! Если бы подобное совершили иностранцы, весь мир давно бы твердил их имена подобно именам Росса, Франклина, Лаперуза…