— Братья во Христе! Сыны мои! Побойтесь бога, присягните императору Николаю Павловичу! От имени православной церкви заклинаю вас я, митрополит Серафим…

— Какой ты митрополит, когда на двух неделях присягнул двум царям! — раздался зычный голос из колонны моряков.

— Не верим вам! Ступайте прочь! — зашумели матросы.

— Христом-богом заклинаю, — продолжал Серафим, — опомнитесь, успокойтесь, не лейте кровь одноземцев, единоверов…

— Изменники! Николаевские калугеры![27]

Тут к офицерам подошел Каховский. Его горящие глаза, окровавленный кинжал и пистолет, из которого, казалось, еще курился дымок, произвели впечатление на священнослужителей: сам сатана в облике узколицего во фраке.

— Цесаревич Константин точно отказался от престола, — продолжал Серафим, настороженно поглядывая на Каховского.

— Вас так же могут обмануть, как и прочих, — сказал Каховский.

— Крестом дворцовой церкви уверяю истинность моих слов! Верите ли вы этому кресту?

Каховский подошел, приложился к кресту, но сказал:

— Полно, батюшка, не прежняя пора обманывать нас. И вообще это дело не ваше. Мы знаем, что делаем.

Серафим хотел что-то сказать, но гром барабанов заглушил слова, угрожающие крики начали нарастать, над головой его взметнулись шпаги офицеров. Святые отцы испуганно попятились назад и, увидев пролом в заборе, на удивление живо и ловко скользнули в него.

Между тем начало смеркаться. Бестужев поспешил к своим солдатам. Как же быстро, в одно мгновение прошел день! Но если руководители восстания, занятые построением солдат, переговорами с парламентерами, отражением атак, находились в постоянном движении, то солдаты Московского полка, раньше всех вышедшие на площадь и затиснутые в глубь каре, в последние часы были в полном бездействии и начали мерзнуть на морозе и ветру в своих мундирах. И Бестужев поразился, что, несмотря на это, они продолжали соблюдать равнение и стояли, как на смотру. Желая приободрить их, он подошел к ефрейтору Любимову, которого три дня назад благословлял перед свадьбой.

— Что, Любимов, призадумался, аль мечтаешь о молодой жене?

— До жены ли теперь, ваше высокоблагородие. Я вот развожу умом: чего мы стоим на одном месте. Скоро стемнеет, ноги отерпли от стояния, руки озябли от холода…

— Верно говорит, — поддержали солдаты, — с пяти утра на ногах, а во рту ни крошки, закоченели без дела!

— Погодите, ребята, скоро пойдем, — сказал Бестужев.

Решив хоть немного покормить солдат, он обратился с этим к брату Александру, тот пошел к Пущину, Оболенскому и, вернувшись через некоторое время, сообщал, что Михаил Глебов дал сто рублей и скоро люди принесут хлеб и водку.

Корф обыграл этот факт, написав, что офицеры-смутьяны напоили солдат, и те действовали в беспамятстве, как изверги. А выпили-то всего по чарке, чтобы не замерзнуть, да и то не всем хватило.

Чуть позднее к восставшим подъехал великий князь Михаил. Прибыв в Петербург, он сразу же направился в свой подшефный Московский полк и привел на площадь оставшихся солдат. И тогда Николай направил его к мятежникам, чтобы тот засвидетельствовал отречение Константина и законность новой присяги.

Великий князь появился в окружении кавалергардского конвоя со стороны манежа, а к морякам подошел в сопровождении генерала Левашова. Он начал убеждать в том, что Константин отрекся по собственной воле, вожаки мятежников обманули солдат и моряков, говоря, будто он арестован и закован в цепи вместе с ним, Михаилом. Но тут Вильгельм Кюхельбекер навел на него пистолет. Трудно сказать, почему не прозвучал выстрел.

Петр Бестужев, стоявший рядом, на следствии утверждал, что это он подтолкнул Кюхельбекера и ссыпал порох. Потому-то пистолет и дал осечку. Много лет спустя, уже после возвращения с Кавказа, брат рассказывал о том же матушке и сестрам, они верили ему, но как было на самом деле, Мишель не знал.

Однако то, что написал Корф, и вовсе было далеко от истины. Легенда о спасении великого князя матросами Дорофеевым, Куроптевым и Федоровым могла возникнуть оттого, что Кюхельбекер, поскользнувшись, упал на снег, матросы подбежали помочь, а великому князю показалось, будто они повалили Кюхельбекера и скрутили руки.

Убедившись, что Трубецкого ждать бесполезно, руководители восстания решили избрать другого диктатора. Николай Бестужев сказал, что на море он принял бы командование, а здесь не смеет. Иван Пущин тоже отказался, ссылаясь на то, что он статский.

В это время из толпы от Сената вышел высокий тучный человек неопределенного возраста с пистолетом и шпагой, в губернаторских эполетах и треуголке, со звездами на груди. За ним спешили двое неизвестных.

— Да здравствует Константин! — зычно крикнул он.

Офицеры переглянулись, не знает ли кто пришельца. Пущин узнал его, хотел было представить, но тот опередил.

— Экс-вице-губернатор Кавказа, князь Друцкий-Горский, граф на Мыже и Преславле приветствует вас!

— И они с вами? — указал Оболенский на стоящих сзади.

— Я их не знаю, — высокомерно ответил князь.

— Оу, ми ест подданный Великобританиа — Буль и Гайнам.

— Знаете, господа, тут дело наше — домашнее, — заявил Оболенский, — пожалуйста, не лезьте, куда не следует.

— Ступайте, пока целы, — подтолкнул их Щепин-Ростовский.

Когда они удалились, Александр Бестужев бросил вслед:

— Не хватало нам этого Гайнам!

— Ну а вы, граф, — обратился к Горскому Пущин, — не могли бы возглавить войско?

— Я старый солдат, — подбоченился тот, — сражался против Наполеона, не жалея крови за Россию, но я — артиллерист, а пушек тут нет, и командовать фрунтом не осмелюсь…

Пущин довольно хорошо знал Друцкого-Горского. Впрочем, знать, да еще хорошо, этого человека никто не мог. В зависимости от обстоятельств он назывался Иосифом, Юлианом или Осипом Викентьевичем, изменял свой возраст, происхождение и даже национальность. Однако поляки уверяли, что рода графов Горских, Друцких или Хруцких у них не было. Белорусы говорили то же самое, добавляя, что не только графов, но и князей с такой фамилией в их крае нет, и сообщили, что он сын мещанина из местечка Бялынычь, где и купил ложные свидетельства о графстве у другого проходимца — помещика Янчевского.

Детство он провел якобы у графов Понятовских, один из которых в армии Наполеона ходил в поход против России, а сам Горский в то время уже был поручиком русской артиллерии, участвовал во многих сражениях, имел семь ранений и контузий, немало наград за храбрость и отвагу. Дослужившись до полковника, он вышел в отставку, стал вице-губернатором Кавказа, разбогател па махинациях и злоупотреблениях и бежал оттуда, так как его грозили прирезать. Поселившись в Петербурге, жил не с супругой, которую давно бросил, а с тремя крепостными девками, купленными где-то по пути с Кавказа. Гнусный разврат и дурное обхождение вынудили их бежать и искать защиты у властей, но Милорадович почему-то замял дело.

Узнав о шуме на площади, Горский облачился в мундир, надел ордена, вооружился пистолетом и шпагой и стал прохаживаться в толпе у Сената. Высокий, представительный человек в треуголке, с золотистыми эполетами и звездами, выкрикивающий здравицы Константину, вызвал любопытство окружающих. И вокруг зашелестел шепоток, мол, это — один из главарей мятежников. Внимание толпы подогрело самолюбие Горского. Сложив руки на груди, он стоял в позе Наполеона, величественно оглядывая восставших у памятника и правительственные войска, окружившие площадь. Бурление толпы, ветер свободы опьянили старого авантюриста, и он вдруг решительно зашагал к истинным главарям восстания…

Вспомнив о Горском, Михаил Бестужев подумал, что, в сущности, это — родственная душа Якубовича. Те же красивые, громкие фразы, импозантность, страсть покрасоваться перед людьми. Сколько прекрасных людей увлек водоворот четырнадцатого декабря! Но этот же день поднял и закружил в своих волнах пену и муть — тех, кто оказался в ней волей случая и чрезмерного любопытства. Буль и Гайнам, примеченные пташками Фогеля, вскоре были выдворены из России в Англию, а Горского сослали сначала в Березов, где кончил свои дни Меншиков, потом в Омск, там он и нашел вечное успокоение.