В предисловии говорилось, что книга написана «по самым достоверным фактам», чтобы «восполнить для будущего историка России такой пробел, которого не простило бы нам потомство».

«Современники стареют и умирают, предания исчезают, в самих свидетелях и очевидцах память былого тускнеет, и к истине, искажаемой изустными рассказами, примешиваются постепенно вымыслы и прикрасы, которые так легко прививаются ко всякому великому происшествию, много занимавшему собою умы».

Иллюзию непредвзятости создавало подробное перечисление материалов, служивших источниками. Помимо записок членов императорской семьи, упоминались заметки «свидетелей и деятелей 14 декабря» генерал-адъютанта Орлова, графа Левашова, Перовского, Засса и генерала Ростовцева.

— «Деятели» 14 декабря! — усмехнулся Бестужев.

Уже в предисловии бросались в глаза раболепный, лакейский тон изложения, передержки, искажения фактов. Искусно подтасованные и замаскированные, они создавали впечатление правдивости лишь для непосвященных.

«„Если буду Императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин“ — так говорил незабвенный Император Николай I утром 14 декабря 1825 года, — писал Корф, — и торжественно оправдалось это первое державное Его слово! Тридцать лет среди благоволений мира и громов войны, в законодательстве и суде, в деле внутреннего образования и внешнего возвеличения Его России, везде и всегда Император Николай I был на страже ея чести и славы, ея отцом и вместе первым и преданным из ея сынов. Человек не может всего; Николай исполнил все, что возможно одному человеку».

Ай да Корф! Ай да Модинька! Как бы отнеслись к этим словам его лицейские друзья Дельвиг, Пушкин, Кюхельбекер, которых извел Незабвенный? Наверняка с брезгливостью и презрением.

Далее Корф начал объяснять причины междуцарствия не борьбой за престол между сыновьями Павла I, а их нежеланием власти. Получалось, что от короны отказывались не только Николай и Константин, но и Александр еще при жизни своего отца Павла I. Для доказательства этого цитировалось письмо Александра от 10 мая 1796 года:

«Придворная жизнь не для меня создана… В наших делах господствует неимоверный беспорядок… грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изогнан отовсюду…»

— Ну чем не наши дни, — вздохнул Бестужев. Далее Александр писал, что исправить укоренившиеся злоупотребления выше сил не только человека, одаренного, подобно ему, обыкновенными способностями, но даже и гения.

Затем Корф привел беседу 1819 года, когда государь сказал Николаю, что Константин с врожденным отвращением к престолу решительно отказывается ему наследовать, к тому же у того тоже нет наследника. «Мы оба видим на тебе явный знак божьей благодати, даровавшей тебе сына, так знай наперед, что призываешься к императорскому сану». Николай, пораженный, как громом, стал в слезах отказываться, мол, никогда не готовился к сану императора.

В 1823 году был написан манифест об отречении Константина и положен в ковчег алтаря Успенского собора в Москве, а копии отосланы в Государственный совет, Синод и Сенат. Обнародовать его Александр не стал, то ли надеясь на рождение своего наследника, то ли щадя самолюбие Константина. Не сообщил он об этом и на смертном одре в Таганроге.

Весть о его болезни пришла в Петербург 25 ноября. Николай тотчас поехал к матери, которая сейчас испытывала отчаяние из-за того, что никто не знал об отречении Константина и восхождение на престол Николая может вызвать непредсказуемое.

27 ноября во время молебна в церкви Зимнего дворца за здравие Александра пришло сообщение о его смерти. Мария Федоровна лишилась чувств, а Николай приказал всем присягнуть Константину и сам первый дал присягу.

Корф торжественно писал, что история — не что иное, как летопись человеческого властолюбия. У нас же она отступила от вечных своих законов и представила «пример борьбы неслыханной, борьбы не о возобладании властью, а об отречении от нея!». Но умиление Корфа было лицемерно, как и тогдашнее поведение сыновей Павла I. Не великодушие и не благородство двигали ими, а страх отцовской участи: не удушили бы.

Подробно изложив ситуацию, Корф начал рассказ о заговоре: «Горсть молодых безумцев, незнакомых ни с потребностями Империи, ни с духом и истинными нуждами народа, дерзостно мечтала о преобразовании государственного устройства; вскоре к мысли преобразований присоединилась и святотатственная мысль цареубийства». Оказывается, Александр I впервые услышал о заговоре еще в 1818 году, но сохранил это в тайне. Однако доносы Шервуда и Майбороды, полученные в Таганроге в 1825 году, истощили меру его долготерпения, и государь отправил курьеров в Варшаву и Петербург с приказом захватить главных злоумышленников.

В рапорте начальника Главного штаба Дибича были названы Рылеев и… один моряк, который специально перешел из флота в армию. Узнав себя, Бестужев от неожиданности встал из-за стола:

— Здравствуй, Мишель! Здравствуй, молодой безумец! А вам, Модест Андреевич, спасибо за встречу! Только почему вы не назвали меня? — начав быстро листать страницы, он увидел фамилии Пестеля, Одоевского, Якубовича. А из братьев был назван только Александр. И понял: названы только те, кого уж нет. — Боже мой! Какая гуманность по отношению к живым!

А что же Незабвенный не арестовал Рылеева и его? Ведь он прекрасно знал, что именно Михаил Бестужев перешел из флота в гвардию, фактически став телохранителем великого князя — моековцы дежурили во внутреннем карауле Зимнего дворца.

Как раз накануне получения рапорта Дибича — в ночь на двенадцатое декабря — Бестужев командовал ротой московцев. При смене караульный офицер передал секретный приказ: от вечерней до утренней зари производить смену часовых у покоев его высочества лично самому капитану. Во втором часу ночи Бестужев направился с часовым к дверям спальни его высочества. Он велел солдату идти, не печатая шаг. Однако длинный коридор, освещенный посреди лишь одной лампой, заполнился ритмичным стуком сапог, рослый гвардеец, многими годами службы приученный к жесткоети шага, не мог идти по-иному. Тогда Бестужев приказал ускорить шаг и подошел к дверям спальни быстрее обычного. В щели дверей виднелся свет — великий князь, будущий император еще не спал.

Сходя с круглого коврика, часовой в полумраке скрестил свое ружье с ружьем сменного. Железо резко звякнуло в тишине гулкого коридора. Дверь спальни почти сразу же отворилась, и в ней показалось бледное, испуганное лицо Николая.

— Что случилось? Кто тут? — спросил он дрожащим голосом.

— Караульный капитан, ваше высочество.

— А, это ты, Бестужев! Что ж там такое?

— Ничего, ваше высочество, часовые сцепились ружьями.

— И только? Ну, если что случится, дай мне тотчас знать.

Как же дрожал Николай в ту ночь и в те дни! Небось из-за быстрых шагов и лязга железа пригрезилось, что пришли за ним. И если бы Бестужев сказал ему, что он арестован, то Николай наверняка бы без сопротивления последовал бы за ним, куда бы ему ни приказали. Спал ли в ту ночь Николай, Бестужев не знал, по в половине шестого утра в Зимнем дворце появился полковник Фридерикс, прискакавший из Таганрога со срочным пакетом от генерала Дибича для передачи в собственные руки императора. Барон Корф живо изобразил недоумение Николая, ведь император Константин в Варшаве, а Николай пока всего-навсего — великий князь. Известия об окончательном отречении Константина тогда еще не было.

«Вскрывать пакет на имя императора — был поступок столь отважный, — цитировал Корф воспоминания Николая, — что решиться на сие казалось мне последней крайностью, к которой одна необходимость могла принудить человека, поставленного в самое затруднительное положение, и — пакет вскрыт!»

Только узнав о пространном заговоре, охватившем всю империю от Петербурга и Москвы до Украины и Бессарабии, Николай в полной мере почувствовал всю тягость положения: не имея ни власти, ни права на оную, он мог действовать только через других, без уверенности, чго его совету последуют. Призвав к себе Милорадовича, распоряжавшегося полицией, и начальника почтовой частя Голицына, который контролировал связь столицы с империей, Николай ознакомил их с рапортом Дибича.