Хмельницкий созвал раду и поставил вопрос, как быть дальше. В этот период его ближайшими сподвижниками являлись Чарнота, Кривонос, Нечай, Тыша, Небаба, Калина, Остап, Воронченко, Лобода, Бурляй, Подкожуха.

Рада, особенно та часть ее, которая была наиболее тесно связана с низами, требовала немедленного похода на Варшаву.

Но Хмельницкий думал свою думу. Все прежние соображения встали перед ним с новой силой. Речь Посполитая еще крепка; почуяв смертельную угрозу, она окажет яростное сопротивление. А если удастся справиться с ней, к чему это приведет? Не посадят же паны на королевский престол козацкого гетмана! Полный разгром Польши козаками легко мог повлечь вмешательство соседних государств. Паны могли пообещать корону московскому царю, и он оказал бы им поддержку, тем более, что московские бояре немало тревожились, как бы из Украины волнения не перекинулись на их собственных холопов, не забывших еще о временах Болотникова. Наконец, папа римский побудил бы вмешаться католическую Австрию, может быть даже Францию.

Таков был ход мыслей Богдана. К этому примешивались и другие соображения. Было очевидно, что нанесенные шляхте удары заставят ее удовлетворить козацкие требования. А дальше этого планы Богдана еще не простирались. «Посполитство»[94] все еще оставалось для него на втором плане.

Быть может, некоторую роль сыграло здесь мнение православных шляхтичей-дворян, примкнувших к движению. Многих из них Богдан приблизил к себе. В бою он больше доверял испытанным рубакам-полковникам, но советоваться частенько предпочитал с более образованными дворянами. Особенно приблизил он к себе украинского шляхтича Ивана Выговского, взятого в плен при Желтых Водах и тотчас перешедшего на сторону восставших.

В итоге своих размышлений Хмельницкий решил оставить шляхтичам возможность пойти на уступки и примириться. Но как разъяснить свои планы раде? А если даже ему удастся совладать с радой, то как остановить неукротимое стремление стотысячных масс козачества и «хлопов», упоенных победой, мечтающих отомстить панам полной мерой и навеки избавиться от их власти?

Надо было обладать необычайной решимостью, твердостью, уверенностью и ловкостью, — словом, надо было быть Богданом Хмельницким, чтобы взяться за осуществление этой почти невозможной задачи.

Выполнять ее он принялся очень осмотрительно. Увлекаемый внутренней логикой восстания, он двинулся во главе своей огромной армии на Константинов, взял его, затем двинулся к вотчине Вишневецких Збаражу, овладел и этим городом и 26 сентября подступил к Львову. В то же время он распустил загон по Волыни и Полесью, чтобы с новой силой возобновить войну против местных землевладельцев. Это сделано было для того, чтобы ослабить экономически и морально шляхту.

Нужно отметить, однако, очень характерное обстоятельство: разосланные Богданом отряды не истребляли без разбора шляхтичей и евреев, как то делали некоторые партизанские загоны. Мелкие еврейские ремесленники и торговцы, которые «не повелевали народом», не подверглись почти никаким притеснениям. Город Броды, почти сплошь заселенный евреями, совершенно не пострадал, так как козаки признали его полезным для себя — окрестное украинское население зарабатывало там большие деньги. С города взята была только контрибуция сукнами и кожей. Все это показывает, что Хмельницкий старался, где мог, предотвратить ненужные эксцессы, что в его разноплеменном войске установилась уже дисциплина и, наконец, что все россказни о пресловутой «враждебности» украинского народа к проживавшим среди них евреям на поверку оказывались вымыслом.

Когда Богдан подступил к Львову, обнаружилось, что город намерен защищаться[95]. Там заперся небольшой военный отряд, возглавляемый генералом Христофором Арцишевским. Осажденные располагали сильной крепостной артиллерией, но и в армии Богдана имелось уже немало инженеров и артиллеристов (то были пленные иностранцы, перешедшие к нему на службу).

Началась правильная осада, и скоро стало ясно, что город недолго сможет сопротивляться. Среди горожан усиливалась партия, настаивавшая на сдаче (тем более, что в городе имелось много православных). Но Арцишевский пугал сторонников сдачи свирепостью повстанцев и, ссылаясь на свою боевую репутацию, отказывался сдать город.

Козаки отвели от города воду и все теснее смыкали железное кольцо осады. Во время одного штурма, когда натиск был особенно силен, жители Львова, вопреки коменданту, выкинули белый флаг и послали делегата с просьбой о пощаде. Несмотря на это, густые толпы осаждающих продолжали со всех сторон атаку. Тогда Хмельницкий, предвидя, что если его войска ворвутся в Львов, то начнется страшное кровопролитие и город будет разорен дотла, совершил необыкновенный поступок.

Он бросился в самую гущу сражавшихся и размахивая надетой на длинный шест своей шапкой, хорошо известной всему войску, бегал под градом пуль и кричал:

— Згода! Згода![96]

Ни опасность, ни глухие угрозы жаждавшей добычи толпы не могли заставить его удалиться; в конце концов штурм был прекращен. Город был спасен.

Полтораста лет спустя варшавяне поднесли Суворову табакерку с надписью: «Варшава — своему избавителю». Это было сделано в благодарность за то, что Суворов приказал после взятия Праги разрушить мост через Вислу, чтобы воспрепятствовать переходу в Варшаву разъяренных солдат. Жители Львова с не меньшим основанием могли бы сделать аналогичный дар Богдану Хмельницкому. Во время мирных переговоров с депутатами города Богдан также проявил большое великодушие.

— Вы просите милосердия, — сказал он. — Я сам просил его и не был столь счастлив, чтобы получить, но вам окажу его. Я не хочу поднимать меч на ваши головы и дарую вам жизнь — это уже большое милосердие.

Хмельницкому удалось совершенно уберечь Львов от грабежей и резни, но он потребовал контрибуцию в двести тысяч злотых (по другой версии — семьсот тысяч).

Бóльшая часть этой суммы была выплачена товарами и ценными вещами. Гарнизон был обезоружен и отпущен в Польшу под честное слово не участвовать более в войне, в противном случае каждый вновь взятый в плен подлежал позорной казни.

Любопытная деталь: получив сполна контрибуцию и двинувшись далее, Хмельницкий оставил во Львове своего двоюродного брата Захария с 10 козаками. Захарий был снабжен универсалом о неприкосновенности города и о запрещении проходящим мимо загонам беспокоить жителей. Богдан ручался, что этого будет достаточно, и не ошибся: написанная гетманом грамота охраняла Львов лучше всяких стен.

Из Львова Богдан, верный своему плану, думал повернуть обратно на Украину. Однако весть об этом вызвала в его войске целую бурю.

— Пане гетмане, веды на Польшу! — раздавались несчетные голоса.

Хмельницкий уступил. Войско двинулось дальше, к старинной польской крепости Замостье. По тому времени это была почти неприступная крепость. Толстые высокие стены с круглыми башнями, глубокий ров, мощная артиллерия. Иеремия Вишневецкий сосредоточил в Замостье почти 20 тысяч отборного войска, а сам перед приближением народной армии уехал в Варшаву.

Богдан ясно видел, что штурм такой крепости потребует колоссальных жертв — к тому же, с его точки зрения, совершенно ненужных. Он повел осаду, выстроил на реке плотину, чем затруднил снабжение осажденных водою, непрерывно бомбардировал крепость. Но было очевидно, что Замостье в состоянии продержаться еще очень долгое время. В войсках Хмельницкого снова возник ропот. Гетмана открыто обвиняли r поблажках полякам, в робости и бездеятельности.

Особенно горячился Чарнота[97]. Честолюбивый и недисциплинированный, не привыкший далеко заглядывать, он настаивал на немедленном генеральном штурме. Он прибегал к самым демагогическим приемам, обвинял Богдана в пьянстве (Богдан действительно, по примеру истых запорожцев, довольно часто прикладывался к горилке) и т. п.