Он избрал последнее.

Личная борьба его была возможна только как часть общей борьбы против беззаконий, творимых польской шляхтой. И Богдан отлично уяснил это.

— Я решился мстить панам-ляхам, — говорил он всюду по дороге на Запорожье, — не за свою только обиду, но за попрание веры русской и всего народа русского.

Это были искренние слова. Бедственное положение украинского народа было давно известно ему.

Он был уже немолод — ему было в то время, по крайней мере, пятьдесят лет. Но он умел страстно ненавидеть, а недостаток пылкости с избытком возмещался у него упорной, холодной расчетливостью и железной волей. «До булавы треба головы», гласила козацкая пословица.

Теперь козачество получило недостававшую ему голову — угнетенный украинский народ получил вождя.

Кипящий котел, который уже полвека представляла собой Восточная Украина, никогда еще не бурлил так, как в момент бегства Хмельницкого в Запорожье.

Вопрос о земле приобрел в это время невероятную остроту. Козаки владели участками на правах давности; если отец какого-нибудь козака и надумывал в свое время выправить формальный документ на освоенный им участок, то этот документ чаще всего бесследно исчезал в непрерывной военной суматохе. Паны прекрасно были осведомлены об этом, но тем не менее цинично заявляли:

— У тех, кто не представит формальных актов на владение, поместья будут отобраны.

Вдобавок начали истекать пятидесятилетние льготные сроки. Льготы предоставлялись польскими помещиками, когда оми стремились привлечь поселенцев для колонизации необжитых пустошей. Теперь положение изменилось. Проживавших дотоле «безданно» крестьян обложили огромными поборами. Это позволило панам резко увеличить экспорт хлеба, но для широких масс явилось дополнительным тяжким бременем. В положении козаков произошло в это время ухудшение и в связи с тем, что правительство конфисковало у них морские челны, оставив только речные. Сделано это было по настоянию Турции. Для козачества, в первую очередь для Сечи, это было не только унизительно, но и означало невозможность «выгребаться на Черное море».

Роптали и реестровые козаки. Не говоря о том, что в старшúну проходили теперь польские назначенцы, реестровые были недовольны отказом правительства увеличить число их (с 6 до 12 тысяч человек). Кроме того, им систематически недоплачивали жалованье: к 1648 году сумма невыплаченного реестровым козакам жалованья достигла 300 тысяч злотых.

В довершение ко всему козаки подвергались всевозможным беззастенчивым притеснениям. Сами паны признавали, что управление войска запорожского можно охарактеризовать словами: «всяческое беззаконие, казнокрадство, взяточничество». По заявлению Самовидца, присланные ляхами начальники так утеснили козаков, «что едва ли кто имел что-либо свое в дому, опричь жены».

Козаков заставляли отбывать панщину, подметать хозяйские дворы, топить печи и выполнять другую «незвычайную» работу.

Летописец Грабянко говорит:

«Имет ли кто звера? Кожу дай пану. Имет ли рибу? Дай урочную дань оттуду на пана. От военных користей татарских коль или оружие в козака будет, дай хлопе на пана. Аще же когда случится на козака вина и малая, то такозими муками их казняху… и тако, в казнех сих проливающие измин меру неверних превосхождаху мучителством. И что есть мучителство Фараоне против поляков тиранству?»

Если таково было положение козаков, то еще хуже, разумеется, жилось простому народу. Тут сплелись в неразрывный узел гонения на веру, экономическая эксплоатация и всяческое принижение личности.

Но чем упорнее силились паны задавить «своеволие» украинского народа, превратить его в покорных рабов, тем сильнее росло сопротивление вольнолюбивого народа, готовность снова вступить на кровавую борьбу с притеснителями.

Умный и проницательный Хмельницкий отлично понял это. Сперва он, повидимому, испытывал некоторую неуверенность относительно того, как встретят его в Сечи. Он даже подумывал направиться на Дон, к донским казакам.

— Если мне будет очень трудно, я уйду на Дон, — сказал он.

Брацлавский воевода Адам Кисель писал в Московию: «Некая часть, тисеча или мало що более, своевольников козаков черкасцев[60] избегли на Запорожье, а старшим у них простой холоп, нарицается Хмельницкий; и думают донских козаков подбити на море. Гетман великий коронный и я с ним о том воре промышлять будем; еще ли убежит з Запорожа на Дон, и там бы его не приймати, не щадити, ни на море пустити»[61].

Но итти на Дон не пришлось. Сечевики приняли Хмельницкого радушно[62]. Богдан и прежде был не последним человеком на Украине, а издевательство, которому он подвергся, стало широко известно и вызвало горячее сочувствие. Поведение Хмельницкого по приезде в Сечь еще более укрепило симпатии к нему.

— Смотрите на меня, — говорил он запорожцам: — я уже ожидал отставки и покоя, а меня гонят, преследуют только потому, что так хочется тиранам; сына у меня варварски убили, жену посрамили, достояние отняли, лишили даже походного коня и напоследок осудили на смерть. Нет для меня другой награды за кровь, пролитую для их же пользы; ничего не остается для тела, покрытого ранами, кроме невинной смерти под рукой палача. К вам уношу душу и тело, укройте меня, старого товарища; защищайте самих себя — и вам то же угрожает.

Его голос, весь его вид свидетельствовали о неподдельной горечи и обиде. Отважные рубаки внимали ему с глубоким сочувствием. Впрочем, не все одинаково: часть запорожской верхушки не считала для себя выгодной войну с Польшей и поэтому косо смотрела на нового смутьяна. Дошло до того, что Запорожская Сечь нарушила один из основных своих принципов — отказала прибывшему в приюте. Вот как это случилось.

Богдан держал себя в Сечи с характерной для него осторожностью — напряженно искал союзников и помощников, но вел агитацию исподволь. Стараясь усыпить тревогу поляков, он прибег к хитрости — распространил слух, что королю и сенату польскому будет отправлено прошение от войска запорожского о восстановлении «древних прав и вольностей». Выходило, что его пребывание в Сечи преследует единственно эту невинную цель.

В самом деле, поляки не сразу разобрались, где тут правда. Весь январь и февраль 1648 года Богдан невозбранно прожил в Сечи.

Поляки с тревогой наблюдали, как разгорается на Запорожье зарево нового восстания. Они, конечно, не представляли, во что выльется это восстание, какие примет грандиозные размеры. Но все же они зорко следили за действиями Богдана и сожалели, что своевременно не схватили его в Чигирине.

«Хмельницкий сидит на неприступном острове Буцке[63], называемом Днепровским, — доносил один польский полковник гетману Потоцкому. — Он сильно укрепляется палисадом и рвами, провианта в изобилии».

В далекой Варшаве не понимали, как глубоки корни волнения. Канцлер Оссолинский писал польским командующим, что их страшит призрак. Но на месте было виднее. Даже самые близорукие паны скрепя сердце вынуждены были признать, что одним застращиванием и местными репрессиями ничего не сделаешь.

На Украину начали стягиваться войска — готовилась экспедиция против Хмельницкого. Во главе этих войск встали коронный гетман Николай Потоцкий и его помощник — польный гетман[64] Мартын Калиновский.

Потоцкого тревожили намерения Хмельницкого; он смутно ощущал в теперешнем движении что-то новое по сравнению с обычными козацкими волнениями. Он доносил королю, будто руководимые Богданом запорожцы хотят «сокрушить учрежденное вашей королевской милостью правительство и начальство старших и желают также самостоятельно властвовать на Украине, заключать договоры с иностранцами и посторонними государями и делать все, что только угодно их воле, и желанию».