Собравшиеся в кофейне встретили его вопросами о здоровье, о делах. Слабо улыбнувшись, Мурси пожаловался на холод. Выпил еще стакан дымящегося чая и устроился поудобнее рядом с остальными.

— Говорят, на заводе двести человек погибло.

Со всех сторон послышались возгласы. Один из присутствующих держал в руках свежую газету, но в ней не было еще сообщения о налете. Прочитали, что Эбан предлагает прекратить огонь в зоне канала, что Америка сердится на египтян за их военные операции, что пехота переправляется через канал и наносит удары, а авиация обстреливает позиции противника. Из радиоприемника, стоявшего на возвышении, лилась сладострастная песня. Один из мужчин, куривших кальян, извивался всем телом в такт музыке. В помещении было полно дыма. Дымные облака смешивались с клубами пара, поднимавшегося от стаканов с чаем. Мурси встал с места и вышел на улицу. Стояла темная звездная ночь. Сам не зная почему, Мурси начал вдруг вспоминать буквы алфавита, которые учил когда-то давно, до тех пор пока отец не запретил ему ходить в школу — в поле нужен был помощник. Мурси мучительно напрягал память, даже зажмурился, отчего все лицо его сморщилось, но смог вспомнить лишь одну или две буквы. Он безнадежно махнул рукой.

— Наверное, будет вооруженное столкновение с Израилем.

— Я думаю, это неизбежно.

Мурси остановился. Мимо прошли двое подростков, судя по виду, школьников. В темноте он не разглядел лиц. Их слова напомнили Мурси о том, что он слышал в кофейне среди звуков бульканья воды в кальяне и прихлебывания чая. Но тут же мысль его обратилась к старшему сыну, ученику начальной школы, и, забыв все остальное, все заботы, которые целый день не давали ему покоя, Мурси принялся рисовать в своем воображении будущее сына. Как-то внезапно он своим умом осознал, что старания его не напрасны, что в широком мире есть множество прекрасных вещей, которые ему неведомы, но которые изгоняют из сердца грусть, вселяют надежду и придают решимости жить ради сына.

— Да воздаст Аллах за терпение добром, — пожелал Мурси сам себе.

Жена открыла ему дверь, держа в руке керосиновую лампу. При ее свете он разглядел посреди комнаты приготовленные для него мочалку, мыло и чистую галабею.

— Ты почему ушел сегодня?

Жена спросила это мягко, слегка растягивая слова. Но Мурси, не взглянув на нее, молча прошел в хлев. Проверил скот, помочился в углу и, вернувшись в комнату, служившую всему семейству спальней, стал раздеваться.

Так и живет Мурси: сеет, собирает урожай, спит. По ночам видит во сне далекие страны, и грусть щемит ему сердце. А просыпаясь утром, возвращается к действительности и снова шагает и шагает по полю, бросая в землю зерно.

Ночь шестого дня лунного месяца. Узкий бледный серп висит на темном небе у самого горизонта. Легкий ветер колышет деревья. Длинная полоса света из двери кофейни Салеба пересекает улицу, разрезая ее на две части. Прохожие, попадающие на освещенное место, словно выныривают из темноты, которая тут же снова проглатывает их.

В кофейне сегодня полно народу. В ночь на пятницу мужчины не расходятся раньше полуночи. Покуривают кальян, пуская дым до потолка. От кальяна сладко кружится голова, и взгляд начинает рассеянно блуждать, устремляясь вслед за голубыми клубами дыма к яркому свету фонаря под потолком. После третьей трубки нервы расслабляются, кости становятся невесомыми и человек перестает ощущать свое тело. Слова текут с языка непроизвольно. Комната покачивается перед глазами.

Гариб сидит среди мужчин. Хотя настоящее его имя Зейн аль-Абидин, жители деревни зовут его Гарибом[54]. Он из зоны канала. Бежал оттуда после 5 июня 1967 года и обосновался со своим семейством — жена, дети и старая мать — в ад-Дахрийе.

У Гариба тонкий голос и нездешний говор. Речь его звучит непривычно для слуха дахрийцев. Он приехал сюда два года назад и стал местным жителем. Но слиться с их средой он не может: в прошлом у него своя жизнь, свои воспоминания, своя деревня, тоска по которой гложет ему сердце.

В кофейне Салеба беседуют обо всем. Будничные, повседневные события и происшествия, нарушающие привычную монотонность деревенской жизни, — все обсуждается здесь. Вести беседы в кофейне стало излюбленной привычкой мужчин. Привычкой до такой степени, что каждый из них, идет ли он по деревенской улице, молится ли в мечети, работает ли в поле, непременно складывает в памяти увиденное и услышанное, чтобы обсудить все вечером с друзьями в кофейне.

Каждый вечер заходит разговор о кооперативе, об орошении, о ценах на скот. Пересказываются истории любви и вражды.

Делаются предположения о сроках примирения враждующих сторон. Все участвуют в беседе. Молчит лишь трубка, ходящая по кругу, от одного к другому. Из всей компании только она никак не выражает своего отношения к предмету разговора и ограничивается ролью слушателя.

— А где находится этот Абу Заабаль?

Услышав вопрос, один из присутствующих поднял руку к голове, почесал затылок, припоминая. Со дна памяти выплывали туманные картины: не то он бывал в этом городе, не то у него там родственники. Дахрийцам случалось покидать свою деревню, уезжать в города, работать на заводах. Там они сбривали усы, подстригали волосы, начинали робко заигрывать с несчастными девицами, стоящими на углах улиц, под фонарями, в холодные зимние вечера. В жизнь ад-Дахрийи вошли названия многих городов: Кяфр ад-Давр, Кяфр аз-Зайят, Даманхур, Александрия, Танта, знаменитая своей мечетью святого Ахмеда аль-Бадави, Дессук. Что же до этого Абу Заабаля…

— Так это же где желтый дом!

И тут все вспомнили. Давным-давно, а точнее, в тот год, когда хлопок продавали по пятьдесят фунтов за кантар, туда пришлось отправить жену деревенского шейха, у которой помутился рассудок. Говорили, что ей явилась русалка и позвала с собой, обещая показать пропавшего сына. Женщина пошла за ней ночью на берег Нила и уже собралась было кинуться в волны, но тут послышались голоса мужчин, проходивших неподалеку, и русалка исчезла, бросив женщину на берегу.

— Да нет, ее отвезли в аль-Ханику.

— Правда, я сам спрашивал шофера, который ее увозил.

В конце концов Гариб рассеял сомнения, сказав:

— Абу Заабаль находится на той же железнодорожной ветке, что и Хелуан.

Его слова подтвердил молодой парень из жителей деревни, которому довелось побывать в столичном городе Каире во время службы в армии. Вернулся он в деревню после трехлетнего отсутствия с часами на руке и с биноклем в кармане. Клялся, что бинокль из аль-Ариша и цена ему восемь египетских фунтов. А в сердце своем он привез воспоминание о какой-то необыкновенной любви и временами, работая в поле, далеко от деревни, разговаривал сам с собой на языке горожан, жителей Каира и Александрии.

Наступило молчание. Может быть, кому-то из крестьян и подумалось в этот момент, что столица, которую они называли Маср и которая по радио почему-то именовалась Каиром, — не более чем туманное пятно на карте их жизни. И то, что произошло в Абу Заабале, городе, находящемся где-то рядом, на дорогой египетской земле, им тоже трудно представить себе отчетливо. Они лишь чувствовали, что в жизнь их вошли новые слова, из той породы слов, что им случалось услышать от возвращающихся из городов, от школьников да от продавцов газет.

Один из сидящих поднялся с места и, встав как раз посреди кофейни, поднял руку, словно вознамерился произнести длинную речь. Кое-кто подумал, что он собрался домой в столь ранний час. Но вставший, обождав, пока на него не обратились все взгляды, вдруг начал громко клясться всеми клятвами: и троичным разводом, и святыми имамами Шафии, Маликом и Абу Ханифой, что в этом Абу Заабале есть огромная тюрьма, в тысячу раз больше главной тюрьмы провинции в Даманхуре, и что он ездил туда навестить осужденного родственника и своими глазами видел завод. Более того, он ясно помнит, как попросил прикурить у одного рабочего, потому что забыл спички, а потом сказал ему: «Спасибо, брат». На что рабочий ответил: «Не за что, деревня».