Рано утром Шарбат в новом платье и новых сандалиях вышла купить хлеба и бобов и не вернулась. Хозяин, у которого она служила, учитель Кемаль, потеряв надежду на ее возвращение, встревоженный, отправился на поиски. Может, Шарбат заблудилась, ведь она еще маленькая, ей не больше десяти лет. К тому же она недавно живет в этом квартале и не знает дороги.

В четыре часа пополудни, несмотря на сильную жару, устаз[1] Кемаль пошел к ее отцу. Кемалю под сорок. Добрая половина волос на его голове вылезла, солнце немилосердно палит лысину. Человек он добрый, и все пользуются его добротой, донимают его — и ученики и жена, кичившаяся тем, что унаследовала от своего отца несколько федданов[2] земли. Ему же остается донимать только служанку, и он, забывая порой о своей доброте, поколачивает ее под горячую руку из-за пустяков.

От Шарбат Кемаль слышал, что семья ее живет на чердаке двухэтажного дома, где за окном расстилаются широкие поля. Путь туда был далекий — от Гелиополиса до Эмбабы[3], так что приходилось делать множество пересадок, меняя виды транспорта. Устаз Кемаль очень беспокоился за девочку. Правда, вчера она плакала и просила отпустить ее домой. Но разве может она сама добраться до места, если всего один-единственный раз проделала этот путь вместе с отцом, когда он привез ее в дом Кемаля?

Дверь открыл отец Шарбат, и устаз Кемаль немало удивился, увидев, что девочка тут. Шарбат была худенькая бледная девочка с короткими жесткими волосами. При виде хозяина она испугалась. На ней были все то же новое платье и новые сандалии. Как эта маленькая плутовка добралась сюда? Он сам чуть было не заблудился. Ему столько раз пришлось расспрашивать встречных! Платок его взмок от пота, но, за неимением другого, он по-прежнему вытирал им разгоряченное лицо. У девчонки просто собачий нюх, если она сумела найти свой дом. Но по крайней мере с него свалилось тяжкое бремя ответственности. Теперь предстояло вернуть ее назад, этого настоятельно требовала жена (будь его воля он вполне обошелся бы без прислуги, с которой не оберешься забот и неприятностей).

Каморку наполнял смешанный запах пота и заплесневелого сыра. На полу был расстелен тюфяк, спали двое ребятишек. В углу помещались таз и керосинка. В другом углу — большой деревянный сундук. Поперек комнаты протянута веревка, на ней сушилось белье. На подоконнике единственного окошка стоял кувшин. Подле двери был деревянный диванчик, на нем валялись жестянки, камешки и пустые баночки из-под гуталина.

Илева извинился перед беем за неподобающую для гостя обстановку и хлопоты, которые доставила учителю эта проклятая девчонка: «Я сейчас только собирался отправить ее назад». Шарбат явилась домой совсем недавно. Ее привел высокий смуглый мужчина, он сказал, что работает баввабом[4]. Хороший человек. Встретил ее случайно — она шла по улице и плакала… «Я дал ему двадцать пять пиастров, бей, верьте слову».

Илеве было лет тридцать, хотя выглядел он на все сорок. Такой же тщедушный, как и дочка, низенький, смуглый, с заросшим щетиной подбородком, с нервным лицом. Правая рука его была обожжена и искалечена. Зато на левой пальцы сжимались в тяжелый кулак. Он спустился вниз, взял две чашечки кофе в соседней кофейне. Принес стул для бея. Предложил ему сигарету. Устаз Кемаль отказался. А Шарбат все стояла, дрожа, словно от холода. Ей хотелось забиться куда-нибудь, спрятаться подальше, но в каморке спрятаться было некуда.

Хозяин ласково посмотрел на нее (хотя только вчера бил ее нещадно) и спросил:

— Почему ты убежала, Шарбат?

Она глядела на него умоляющим взглядом, не отвечая ни слова. Вернее, она пыталась ответить, но лишилась дара речи. Отец крикнул:

— Отвечай бею, сучья дочь!

Наконец ей удалось вымолвить хриплым шепотом:

— Я не хочу работать прислугой.

Она впервые попала в услужение. Неделю назад, когда отец привел ее в дом устаза Кемаля и оставил там, она поняла, что ее обманули. Отец сказал, что отведет ее к тетке, и она думала, что будет играть там, как играла, придя из школы, на улице, перед своим домом, с сестренками Хамдией и Зейнаб. Их любимой забавой было срывать листья с деревьев, класть их в жестянки и представлять, будто они стряпают на огне разные кушанья. Приготовленную еду они раскладывали на тарелки, которыми служили им баночки из-под гуталина. Иногда Шарбат мыла дома настоящую посуду, подметала пол или нянчила маленького Галяля. Но едва она переступила чужой порог, как сразу же поняла, что попала не в дом своей тетки. Там было много комнат, радиоприемник, телефон, всякие другие вещи, которых она никогда раньше не видела: холодильник, электрическая плитка, большая кукла, принадлежавшая хозяйской дочке. Когда куклу наклоняли, она открывала и закрывала глаза, пищала, как младенец.

Теперь отец прикрикнул на ее:

— Тебя не спрашивают, хочешь ты прислуживать или нет!

Потом он понизил голос и заговорил мягче:

— Ты же знаешь, я сейчас без работы. Что же мы будем есть, подумай сама, Шарбат?

Илева работал в пекарне. Однажды печь взорвалась, и вся пекарня сгорела. Сгорел заживо и ее хозяин, а у Илевы оказалась обожженной правая рука.

— Благодари Аллаха, — внушал он дочери, — что отец твой жив остался. А ежели бы помер?

Когда он привел девочку в дом бея, то заметил, как брезгливо передернулось лицо госпожи при виде Шарбат. Может, это из-за одежды? Но больше всего Илеву уязвило то, что госпожа сразу зажала нос, откровенно показывая, что ей противен запах, исходящий от его дочери. Он слышал, как хозяйка попрекнула мужа: «Она еще маленькая. Лучше возьмем другую, постарше». Илева, словно продавая лепешку покупателю, возразил ей тогда: «Но она у меня смышленая, госпожа, живо всему научится».

А сейчас девочка упрямо повторяла:

— Все равно! Не хочу работать прислугой! — И потрогала свои коротко остриженные волосы, вспоминая недавнюю обиду.

Когда отец ушел, хозяйка увидела, что рваное платье Шарбат надето прямо на голое тело, а ее жесткие волосы кишат насекомыми. Тут же хозяйка сшила ей платьице из своих обносков и соорудила сандалии из старых дочкиных туфель, ушила белье, оставшееся от прежней служанки и специально хранимое для такого случая. Затем она отвела девочку в ванную и сама проследила, как та мылась, заставив с особой тщательностью вымыть голову. После этого велела смазать волосы керосином и взяла гребень. Вычесывая насекомых, она то и дело размахивала гребнем перед носом Шарбат и кричала с каким-то злобным торжеством: «Гляди, гляди, какая гадость у тебя в волосах!» И снова принималась яростно орудовать гребнем. Пуще всего госпожа боялась, что насекомые эти заведутся у нее или у ее дочки. А потом… потом она нанесла Шарбат самую горькую, самую тяжелую обиду — она схватила ножницы и стала стричь ей волосы — коротко, как у мальчика.

Сейчас же, услышав, что дочь перечит ему, отец рассвирепел и стал бить ее, осыпая руганью. Ее, Шарбат, старшую, любимую свою дочь, которой он после каждой получки — сам привык и ее приучил к этому — давал пиастр. Ее, которую отдал в школу, чтоб она выучилась грамоте. Чтоб не была такой беспомощной, каким оказался он, когда потерял руку. Руки нет, и дела стали совсем плохи. Оттого и матери до сих пор нет дома. Она тоже работает, каждый день допоздна стирает на чужих.

— Ведь я получил с этого господина твое жалованье до конца месяца и потратил все до последнего миллима[5], — кричал он Шарбат. — Если ты не вернешься, как я с ним расплачусь? И что мы будем делать через месяц и еще через месяц? Ты должна работать. Не у него, так у другого. Я твой отец, и ты не смеешь меня ослушаться. Думаешь, если у меня рука не действует, я не сумею проучить тебя? Ничего, у меня вторая здоровехонька. И ноги у меня еще есть, и зубы.