Я боюсь толчеи, говоря откровенно, даже испытываю панический страх перед ней. Я боюсь ее с тех пор, как отец взял меня с собой на мулид — праздник рождества святого Ахмеда ан-Нути. Присоединившись к одной из групп участников зикра[8], чтобы возглавить ее, отец совсем забыл обо мне. Мне же давно хотелось покачаться на качелях. Я отбежал и загляделся на сахарного коня, на котором сидел верхом маленький всадник моих лет; потом понаблюдал немного за торговцем бумажными колпаками и вдруг понял, что потерялся в толпе. Я ринулся назад к группам радеющих, расположившихся по всей ярмарке. Казалось, в каждой из них был человек, похожий на отца, и в то же время это был не он. Будь я с ним в поле, я смог бы увидеть его на расстоянии большем, чем вся ярмарка. Но здесь! Охваченный страхом, я бежал, наталкиваясь на людей и пытаясь найти у них защиту от них же самих. Спас меня наш односельчанин. Я услышал, как он сказал: «Это плачет сын Абд ар-Расуля? Что случилось, сынок?» А потом он отвел меня к отцу. С тех пор я испытываю страх перед толпой.
К тому времени, когда отец перебрался из деревни в большой город в поисках куска хлеба, у меня уже наступил период полового созревания. Тело мое стало обнаруживать первые признаки наследственной тучности, голос стал грубеть. Я ходил в школу и учился понимать книги, которые читал мой отец: «Распространение доброго в прославлении возлюбленного посредника», «Дар путешественника сияющему свету», «Благие начала в восхвалении Господина всего сущего». Особенно меня пленяли истории в книге «Сады благовоний в рассказах праведников».
Город поразил меня своей величиной и теснотой, как будто в нем одновременно проходила тысяча ярмарок. Было очевидно, что мы опоздали, ибо для нас в нем уже не осталось места. Увидев огромные многоэтажные здания, я удивился тому, что дома нагромождены друг на друга. Я боялся, что они обрушатся на жильцов всей своей тяжестью. Впервые я увидел, как трамваи и автобусы набиваются людьми и как они, в свою очередь, сами переполняют улицы города. Казалось, будто все: мужчины, женщины, старики, дети и молодежь — спешат куда-то, словно стадо баранов, торопливо возвращающихся в деревню на закате солнца. Каждый мчится, отверженный и одинокий, пробивая себе дорогу в толпе. Меня охватило чувство мучительной тоски и уныния, которое было сильнее того, что я испытал, когда потерялся на ярмарке. Здесь, в этом городе, если бы я потерялся и заплакал, никто бы не сказал: «Что с тобой, сынок?» Здесь ты никого не знаешь и никто не знает тебя.
Отцу удалось — и это было предметом его особой гордости — открыть «дело» и найти для нас жилье. «Делом» оказалась маленькая бакалейная лавочка, жильем — комната, в которой мы, то есть я, отец, мать и маленькая сестра Саида, должны были жить вместе с мебелью и кое-какими книгами, привезенными нами с собой. Комната находилась в полуподвале. Окна ее были узенькими и с решетками, как в тюремной камере, в них попадали лишь остатки солнечного света. Днем в ней было темно, как в сумерки, сыро и холодно.
В полуподвале комнаты лепятся друг к другу, и всякий раз, когда спускается ночной мрак, в них прижимаются друг к другу тела мужчин и женщин, и дети родятся, как у кроликов. Здесь бурлят страсти и возникают отчаянные ссоры, сталкиваются желания и вспыхивает плоть. Крик — единственная форма общения, которую признают обитатели полуподвала, и неважно, наполнен этот крик словами или нет, главное — перекричать друг друга. Впечатление такое, будто между мужем и женой, сыном и отцом, между соседками — огромное расстояние.
Хозяин дома, наверно в целях экономии, сделал потолки такими низкими, что каждый взрослый, входя, должен был сгибаться. Только дети могли заходить выпрямившись во весь рост. Сон давал людям единственную возможность распрямиться, однако зимой, чтобы согреться, они предпочитали и во сне оставаться скрюченными.
Поначалу нам было трудновато из-за нашей толщины, но очень скоро мы приспособились к этому. В комнате помещалась одна кровать, на которой спали отец с матерью. Мы же с сестрой спали на полу на циновке.
Мать рожала шесть раз. Четверо умерли, трое — не прожив и года, а один — двух лет. Остались мы с сестрой Саидой. При седьмых родах мать умерла. У нее случилось кровотечение, с которым повитуха не знала как справиться. В ту ночь никто вокруг не спал. Еще вечером соседки, желая помочь, пришли кто с чем мог: со словами сочувствия, куском материи, вздохами, тазом для омовения, шелковым покрывалом, причитаниями. Утром, когда стало известно, что все кончено, мужчины принесли деньги, сколько могли собрать, чтобы одолжить отцу нужную для похорон сумму. Мужчины, несшие погребальные носилки с телом матери, порядком устали, потому что она была очень полной. Говорили, что полнота ускорила ее смерть. Плакал отец, плакала сестра, плакал я. Спустя месяц у нас в комнате появилась молодая жена, которая заняла в постели место матери.
Аватыф не была для нас незнакомкой, она прежде жила в одной из соседних комнат, а потом переехала с семьей в соседний квартал, в комнатку, которую они снимали за меньшую плату и на другом этаже. Ей было двадцать лет, а отец в то время приближался к пятидесяти. Несмотря на некоторую сдержанность, с какой я встретил ее в первый раз, она старалась быть доброй со мной и сестрой, и ее теплота растопила мою холодность. Не прошло и нескольких недель, как ей удалось внушить нам, что жизнь в нашей комнате без нее продолжаться не может. В течение месяца после смерти матери мы страдали от беспорядка в комнате. Соседки стирали нам одежду, отец покупал на базаре продукты, но в комнате накапливалась грязь. Когда появилась Аватыф, она все устроила заново, и в комнате стало больше порядка, чем было при матери.
В то самое время я окончил неполную среднюю школу, и отец попытался было устроить меня в одну из технических школ. Но нам отказали. Мои оценки не позволяли мне конкурировать с другими претендентами. Наконец отец узнал, что свободные места есть в одной из спортивных школ, и там не смотрят на свидетельства поступающих. Однако секретарь школы, едва завидев нас, сразу дал нам понять, что попытка наша тщетна.
Обведя взглядом мое тучное тело, он с улыбкой сказал отцу:
— У нас только одно место, а вашему сыну нужно два.
— Но у вас такое питание, что он освободит второе место.
— Пусть сначала позанимается физкультурой, ибо наше главное требование для поступающих — худощавость.
Сгибаясь под тяжестью своего тела, я потащился прочь. Мне казалось, что я ползу на брюхе или иду на четвереньках, что грудь моя колышется, словно вымя дойной коровы в Ком Гараб, зад обвис, живот весь в дряблых складках, и в каждой из них скапливается липкий густой пот.
Вскоре за небольшую плату я вступил в клуб, где до изнеможения занимался физическими упражнениями. Когда тело приобрело стройность, прием в школу уже закончился. Тут я понял, что путь к учебе мне закрыт и надо искать работу.
Отец решил сам позаботиться об этом и взял меня к себе в лавку. При этом ему пришлось выгнать своего помощника, обвинив его в том, что тот обсчитывает покупателей. Ведь для нас двоих уже не было места.
В начале каждого месяца лавка наполнялась покупателями, грязными продовольственными карточками, засаленными деньгами. Когда из продажи исчезал какой-нибудь продукт и люди узнавали, что он еще есть в лавочке Абд ар-Расуля, они бросались к нам, тесня и отталкивая друг друга, пытаясь скупить все что можно. Случалось так, что товар уже кончался, а они продолжали драться. Тогда мне приходилось оттеснять их подальше от полок, чтобы стоявшие там товары не свалились им на голову или рука вора тайно не дотянулась до кулька с сахаром.
В моем отношении к отцу было больше восхищения и страха, нежели любви. Мне нравилась его смелость, а его жестокость внушала мне трепет. Он уже давно перестал возглавлять религиозные радения, потому что бакалея отнимала все его время с утра и до вечера. Иногда он заставал меня за сочинением или исполнением песен и тогда язвительно говорил: «Ты забыл, что тебя не приняли в школу? Что же ты не зарабатываешь себе на пропитание, как мы все?» Но я продолжал посылать на радио одну песню за другой, не получая никакого ответа. Тайком от отца я пытался писать песни о любви и страдании, похожие на те, что сочиняют другие, вкладывая в них всю пылкость чувств, волновавших меня.
