— Отлично, — пробормотал шевалье, поднимаясь по лестнице. Его тень, озаренная пламенем свечи, зловеще дрожала и кренилась набок. — Но они еще не выткали гобелен. Работа пока что не закопчена.

Жарба написал приглашения и отправился по снегу в старых морских башмаках вручать их соседям. Казанова уединился во флигеле и принялся мастерить стол для игры в фаро, забивая гвозди по кругу, на расстоянии ширины ладони от края. Потом сварил клей из муки и воды и наклеил в середине стола два ряда карт пик — от туза до шестерки в первом ряду, семерка на углу и от восьмерки до короля во втором ряду, так что король оказывался напротив туза. Он также сделал маленькую коробку для банкомета. Нехитрые занятия доставили ему удовольствие. Шевалье нравилось, что можно на время забыть о себе, заколачивая гвозди, и он стал негромко насвистывать сквозь зубы. А когда отрывался и озирался по сторонам, то с удивлением и радостью обнаруживал, что мир не изменился и в нем по-прежнему все в порядке.

Позднее — Казанове хотелось, чтобы это произошло в самый последний момент, — он застрелил хряка из дуэльного пистолета с пятнадцати шагов. Хряк отлетел назад и повалился на спину с застрявшей в мозгу пулей. Они связали его задние ноги веревкой, подвесили на орешнике и перерезали ему глотку. Потоки крови стекли в ведро. Женщины стояли, держа наготове ножи. Им не раз приходилось резать свиней во Франш-Комте. Несмотря на мороз, они закатали рукава до плеч. Их лица показались шевалье очень бледными и прекрасными. Служанка горбилась над ведром, взбалтывая кровь, чтобы не загустела. Казанова больше не мог на них смотреть и удалился к себе в кабинет. Там он вычистил пистолет, а когда выглянул из окна, увидел под орешником алое клубящееся облако.

В следующую субботу, 23 января 1764 года от Рождества Христова, местные джентри, их жены и домочадцы собрались у ворот усадьбы Казановы. В саду горели факелы, а из снега торчали ряды бутылок с шампанским, точно дымящиеся от холода темно-зеленые колокола. Шевалье встречал гостей у входа, помогая им стряхнуть снег со шляп и плащей. Иные из них, в особенности врач, успели перед отъездом основательно напиться. Они разглядывали Казанову с его скромным запасом английских фраз и смелым взором не только без почтения, но и с нескрываемым подозрением. Приехавшие с чисто английской неловкостью столпились в дверях и, похоже, были готовы поскорее вернуться назад, словно куры, столкнувшиеся с лисой.

Шарпийон и ее мать не растерялись и взяли всю ответственность на себя. Теперь они, а не шевалье держались как хозяева дома. Жарба наполнял бокалы, а служанка что-то бормотала и орудовала острым и огромным ножом, похожим на молодой месяц. Она нарезала из туши хряка куски свинины. В гостиной сделалось шумно. Фермер запел, священник сплясал джигу с теткой номер один, а остальные уселись за стол, жадно уплетая свинину, и вскоре хряк уменьшился до размеров кролика. В одиннадцать вечера Казанова подмигнул Жарбе, и они вдвоем двинулись к столику для фаро. Жарба как крупье встал по другую сторону от шевалье, конечно, вызвавшегося метать банк. Шарпийон захлопала в ладоши и предложила гостям поиграть. Этим вечером она была обольстительно хороша. На ее шее светились молочно-белые жемчуга — подарок Казановы, — а волосы украшала диадема с бриллиантами, сверкавшими, как звезды. Он перетасовал карты и вспомнил Китти Фишер — молодую, блестящую елку, подкошенную молнией на лестнице миссис Уэллс. Если бы Шарпийон надела такое платье! Подумать только, что могло бы произойти! Все эти гости — врачи, священники и джентри — ошалели бы от восторга и, сбросив рога, кинулись в лес с безумными криками. Шевалье понял, что гордится девушкой и влюблен в нее без памяти.

Сначала они играли на шиллинги, но когда их лица раскраснелись от волнения, мелкие деньги сменились гинеями и в ход пошли банкноты. Казанова, безмолвно действуя в унисон с Жарбой, следил, чтобы никто всерьез не проигрался. Гостиная прогрелась, и в ней стало душно. Женщины обмахивались веерами и вытирали лица надушенными платками. Мужчины расстегнули камзолы и жилеты, некоторые сняли парики, положив их в карманы, и косицы свешивались оттуда, как тощие кошачьи хвосты.

Баронет, с которым они познакомились в церковном дворе, — энергичный пожилой джентльмен, с ушами, заросшими седыми волосами, выиграл сто сорок гиней при ставке один к семи. Шарпийон стояла рядом, положив старику руку на плечо. Как хорошо знал шевалье тяжесть этой маленькой руки! Шарпийон что-то прошептала баронету, его глаза загорелись, он кивнул и поставил свои огромные банкноты на выбранную карту — даму пик. Очевидно, он не на шутку увлекся игрой и молодой хозяйкой. Победа при ставке один к пятнадцати должна была бы принести ему триста гиней! Если он выиграет в следующем заходе, его годовое состояние возрастет примерно на треть! Вполне достаточно, чтобы купить на неделю или на две любовницу себе по вкусу! Казанова метнул карту, лежавшую вверху колоды. В этот момент до него дошло, что, несмотря на выпитое вино и шум в комнате, Шарпийон трезво и холодно следила за игрой и помнила количество разыгранных карт. Она вполне могла бы наказать банк и унизить шевалье перед гостями, но выбранной картой оказалась дама червей.

— Банк выигрывает, — произнес Жарба.

Баронет заморгал и уставился на стол. Голоса в гостиной стихли. Священник кашлянул, словно собираясь прочесть проповедь, а Шарпийон отодвинулась от старика на несколько дюймов. Казанова засмеялся.

— Жарба, пожалуйста, верни нашему соседу ставку, — попросил он. — Мы играем просто для удовольствия. И не более того.

Жарба бросил пачку банкнот, заскользившую по столу. Баронет принялся возражать, кончики его ушей побагровели от смущения, но в конце концов был вынужден согласиться. Всех предупредили заранее, и никто не мог пожаловаться на грабеж. Им наглядно продемонстрировали суровые правила игры, требующей крепких нервов. Они начали снова метать банк, и каждому захотелось испытать, способен ли он на экстравагантный поступок. Казанова мельком заглянул в глаза Шарпийон. В них улавливались не только взаимные поздравления, но и растерянность, сожаление, подавленность. Затем оба опять посмотрели на карты и сосредоточились.

На часах шевалье пробило четыре ночи. Последние игроки поднялись из-за стола и начали прощаться, не выпуская выигрыш из рук. Некоторые не могли скрыть недоумения. Жарба и Казанова остались вдвоем, сели и допили бутылку шампанского, спрятанную от гостей. Слуга получил свою ставку крупье, а шевалье забрал все остальное — золото, бумажные купюры, расписки от руки и, не считая, сунул их к себе в карман. Когда он встал, то по тяжести денег почувствовал, сколько сумел сегодня выиграть. Неплохой улов для такого захолустья.

Он пожелал Жарбе спокойной ночи, поцеловал его и, поднимаясь по лестнице, тихонько запел:

На мгновение Казанова посмотрел на женское крыло дома и с изумлением подумал, а не украсть ли ему Шарпийон из-под носа у теток, матери и бабушки, но идея показалась ему сумасбродной. Он вошел к себе в кабинет, поставил на стол свечу, взял перо и вгляделся в свое смутное отражение в окне. Оглушенный игрой и выпитым вином разум свернулся в бесчувственный клубок, будто собака в тяжелом сне. Несколько минут шевалье никак не удавалось очнуться, но вдруг у него возникло странное ощущение — в комнате кто-то есть и следит за ним. Может быть, кто-нибудь из игроков прокрался наверх и решил его дождаться? Кто-нибудь из людей баронета явился за деньгами, которые не вернули во второй раз, и спрятался в дальнем углу кабинета, сжав в кулаке орудие мести? Он медленно, очень медленно протянул руку к подсвечнику. Такое с ним уже случалось: где же это было, не в Одессе ли? Тогда он швырнул в лицо нападавшему зажженную свечу, тот отшатнулся, а Казанова за эти несколько секунд нашарил клинок. Злодей скрылся, оставив за собой шлейф кровавых брызг, и они привели к двери его хозяина. Днем о происшествии знал уже целый город.