Его руки ослабели, как у ребенка. Но гордость заставляла его не отпускать канат. После двух часов работы его мозоли стерлись и между пальцами проступила кровь, но он лишь усмехнулся, стиснул зубы и с удвоенной энергией взялся за дело. Даже сейчас, выбиваясь из сил, будто святомученик на полпути к мученичеству, неспособный даже сглотнуть слюну, он то и дело украдкой поглядывал на Рози О'Брайен. Ему всегда нравились молоденькие ирландки. Одну из них он некогда продал королю Франции, а Буше написал ее портрет.

На третий день он наполнял корзины, стоя под небом цвета жареной свиной печени, и прикоснулся к Рози своей большой, разодранной рукой. Ее ладонь была шершавой, точно черепаший панцирь. Он томно вздохнул, совсем как в гостиных рококо или на прогулках в саду рядом с дворцом. Как трудно перестать играть роль, к которой он привык за долгие годы! Инстинкты консервативны, их нельзя изменить в одночасье, и, похоже, они уже стали частью его «я». Он подумал, что и при полной свободе все равно бегал бы по кругу, как отпущенная на волю такса.

На пятый день на мосту погиб рабочий.

Он работал в новом кессоне, возводя водонепроницаемую перемычку. Раздался крик — может быть, завопил он сам или друг предупредил его о грозящей опасности, когда деревянная оплетка внезапно вмялась внутрь под давлением воды. Два деревянных столба нелепо завертелись в воздухе. Рабочие бросились к парапету и поглядели вниз, в воду, где после короткого всплеска все снова стихло. Они спустили лодку, та стала рыскать среди дрейфующих деревянных обломков. Никаких следов пострадавшего видно не было. Рабочие не умели плавать, и на мосту не нашлось никого, способного поверить, что он спасся. Лодка десять минут кружила по реке, гребцы тыкали веслами плавучий мусор. Потом кто-то окликнул их, и они вернулись к причалу. Милн стоял у стола, на котором лежали планы, прижатые камнями от ветра. Лицо молодого архитектора побледнело от потрясения, как будто он получил выговор. Подрядчик с палкой в руке загнал рабочих на места, а собака не отставала от него ни на шаг. Мозолистые ладони сомкнулись на не успевших остыть инструментах. Казанова услышал негромкий плач то ли мальчика, то ли женщины. Он не стал оборачиваться и не знал, кто это плачет, словно гибель рабочего была не личным горем, а скорбью всех, строивших мост. На другом, большом Лондонском мосту по-прежнему ехали повозки, а в воздухе клубился дым от листьев, сожженных в садах Капперс на южном берегу. К вечеру на стройке решили, что течение отнесло труп к Гринвичу или в море. О погибшем забыли, как будто эта память, подобно его бренному телу, скрылась в незримых потоках.

Мысль о забастовке пришла ему в голову на шестой день работы, когда он уже три часа поднимал и опускал свайный молот.

— МАЙНА!

Вот они, первые семена недоверия товарищей. (Но разве эти сукины дети тянут поровну? Не тянет ли он за двоих? За полдюжину человек?)

Казанова задумался. Ему не хотелось видеть укоризненный взгляд Жарбы. Отчего он смотрит? В конце концов, слуга не должен осуждать своего господина.

В воскресенье они отдыхали, жили нормальной жизнью. Зарплату выдали в таверне в субботу вечером (подрядчик издавна был в сговоре с кабатчиком), и наутро рабочие, спотыкаясь с похмелья, отправились по ломбардам выкупать крохи былой роскоши. Мужчины в унаследованных от отцов и дедов рубашках — штопанных-перештопанных и выскобленных до полупрозрачности, придававшей им сходство со священными реликвиями, — и женщины в шляпках из соломы, росшей на лугах Уиклоу или Коннемары во времена королевы Анны, десятками и сотнями разбрелись по северным артериям города — Госуэлл-стрит, Бишопсгейт и Брик-лейн, милуясь среди кирпичных труб, глазея на собачьи бои и с доброй усмешкой проламывая друг другу черепа.

Казанова зашел вместе с Жарбой и Каспаром в знаменитую мясную — «Дом бифштексов» Долли на Патерностер-роу. Их лица светились от ледяной, ржавого цвета воды из уличной колонки, и они заказали огромные, дымящиеся бифштексы с луковой подливкой и картофелем в масле, а к ним — три бутылки красного, крепкого вина. Но Долли с грудью огромной, словно шкаф, налетела на них чернее тучи и выгнала из зала, не желая видеть у себя этих пыльных оборванцев, наверняка кишащих насекомыми. Они вышли и, стараясь не терять чувства собственного достоинства, накупили провизии в кондитерской лавке на Флит-стрит. И чуть было не столкнулись там с великим лексикографом, важно выплывшим из двери таверны «Митра». Он оживленно беседовал со своим маленьким шотландцем. На мгновение Джонсон посмотрел Казанове прямо в глаза и, продолжая говорить, казалось, немного смутился, но потом как ни в чем не бывало двинулся дальше, обойдя наряд полиции и тележку мальчишки — продавца мяса.

В Мурфилде пахло дымом костров. Они устроились под деревом, поодаль от Бедлама, и Казанова подробно разъяснил свой план. Австриец возбужденно кивал головой и ел кекс с корицей. Он знал, что нужно делать: тайные клички, подстрекательские брошюры, пароли, невидимые чернила.

— Но мы должны вести себя разумно и осторожно, — перебил его шевалье.

— Конечно, — согласился Каспар, разломив последний сладкий кусок на три неравные части и съев две из них. — Нам нужно быть повежливее. Англичане любят считать себя рассудительными людьми.

Они обдумали свои требования и набросали углем на обертке из кондитерской несколько предложений. Солнце удлинило их тени. К вечеру похолодало, и нужно было дышать на кончики пальцев, чтобы немного согреть их. Они составили план из девяти пунктов:

1. Не более четырех часов в день работы на свайном молоте.

2. Компенсация за сломанные конечности и другие увечья.

3. Девять шиллингов в неделю всем взрослым рабочим.

4. Достойные похороны умерших.

5. Лекарства для больных.

6. Пиво во время утреннего перерыва (или вино, на котором настаивал Казанова).

7. Никто из служащих компании не имеет права избивать рабочих.

8. Детям до семи лет — сокращенный рабочий день.

9. Увольнения рабочих без серьезных оснований недопустимы.

Но им никак не удавалось сформулировать десятый пункт.

— А зачем обязательно десять? — усомнился Казанова. — Разве мы не перечислили все необходимое?

— Я бы предпочел десять пунктов, — ответил австриец. — А иначе им покажется, что мы не сумели придумать десятый пункт. И нас поднимут на смех. А как по-вашему, Жарба? Вы ведь больше, чем мы, глядели в глаза всем этим несчастным.

— Синьоры, — проговорил Жарба. Он сидел в стороне от них и смотрел на здание Бедлама, освещенное лучами заката. — Вашей схеме не хватает плоти и крови. А что, если перерезать глотку подрядчику? Или повесить архитектора на его мосту?.. Но уж если вы спросили, то позвольте мне заметить, что эти просьбы нам ничего не дадут. Нас просто изобьют и швырнут в реку.

Они с изумлением уставились на него.

— Не в силах представить себе, где это ты набрался столь мудрых мыслей, — сказал Казанова. — Однако ты помог нам составить десятый пункт.

Он оторвал от обертки засохшую начинку и написал:

10. Ни один рабочий не должен быть ущемлен в правах при ознакомлении руководства компании с пунктами данной программы.

— А еще, — добавил Жарба, — должны быть речи.

— Да. Речи обязательно. Так оно и должно быть, — подтвердил Казанова.

— И побольше, — отозвался Каспар, сдвинув колени и улыбнувшись друзьям-конспираторам. — Люди этого ждут.

Жарба расхохотался и, хотя его смех был негромок и напоминал приглушенный звонок в дверь, он разнесся по всему Мурфилду. Даже грачи, эти мрачные птицы, кружившие над верхушками вязов, казалось, засмеялись вместе с ним. Шевалье отвернулся и по обыкновению недоуменно подумал, куда их занесло и что они тут делают.

В тот вечер Казанова угостил Рози кексом с коринфским изюмом. Они стояли на углу Уайтчепела и переулка Ангелов, и за ними следили бесшумно кравшиеся мимо бродяги и приблудные псы. Она взяла кекс в руки, рассмотрев его при свете единственного уличного фонаря. Когда она вздохнула, от нее усыпляюще запахло джином. Девушка принюхалась и бросила на шевалье робкий взгляд из-под опущенных ресниц. Он забрал у нее кекс, отломил кусок и положил Рози в рот. Его пальцы прикоснулись к ее губам и зубам. Это было самое нежное и деликатное, но и самое страстное, откровенно похотливое прикосновение на его памяти за недавние годы.