Казалось бы, тут-то делу и конец. Аугспургеры не вправе рисковать и дожидаться, пока счета передадут в суд. Однако его постигла неудача, или, вернее, успех его умудрились омрачить, заявив, что если Шарпийон согласится поехать за город, то ее будет сопровождать вся семья. У них даже нашелся стряпчий, преждевременно состарившийся чиновник из Стара-Загоры. Человек весьма ловкий и отсыревший от жадности. Он составил многостраничный документ на толстых листах бумаги с тиснением, и Казанова — а также его кошелек — оказались в полной власти Аугспургеров. В пункте первом и в дюжине с лишним последующих пунктов оговаривалось, что он обязуется платить мадам Аугспургер пятьдесят гиней в месяц авансом, по первым числам. Шевалье запротестовал. Аугспургеры настаивали. Он стал им угрожать. Они без труда разоблачили его блеф. Ему представилось, будто его секут длинными шелковыми лентами. После десятитысячного удара тело начинает жечь адский огонь.

Чем дальше от Лондона, тем хуже дороги. Пассажиры цеплялись за поручни, и багаж громыхал у них над головами. В какой-то момент, — одному богу известно, где они были, и Казанова думал, что экипаж давно добрался до самой западной точки на карте, — колеса скрылись в глубокой, как могила, впадине, и пассажиры посыпались друг на друга: куча мала камзолов и кринолинов у стенки, едва не ставшей полом. Через полчаса им пришлось спуститься и идти пешком (в карете осталась только бабушка Аугспургер, помахавшая им руками в варежках): лошади не смогли втащить экипаж на холм, более крутой и болотистый, чем предыдущий. Женщинам еще в начале пути не хватало ни добродушия, ни чувства юмора, и когда захромала одна из лошадей, они совсем приуныли. Пришлось простоять два часа на ветру, дожидаясь, когда ее заменят. Лишь шевалье, ветеран бесчисленных путешествий, бывавший в куда худших переделках, сохранял присутствие духа и старался скрасить неудачное начало рассказами об увязших в снегу каретах, о сорвавшихся с гор лошадях, о разбойниках, о сломанных осях, о нападении волков и даже (невыносимо душным летним днем во время его севильской службы) свирепых бойцовых быков. Но женщины не слушали его и смотрели в окна. Их не интересовали рассказы Казановы. Они и сами могли бы многое рассказать.

Они подъехали к усадьбе далеко за полдень, скатившись по ухабам последнего холма. Потом экипаж втиснулся в узкий проход между заснеженных живых изгородей, с громким чмоканьем старавшихся присосаться к бортам кареты. Путешественники миновали почерневшее от дыма убогое селение, стоявшую рядом церковь, пересекли горбатый мост, разогнали овечье стадо и подкатили к продолговатому двухэтажному зданию в форме буквы «Г» с увитым плющом фасадом и плотно закрытыми окнами. В саду у дороги корова жевала розовый куст, а у ворот под ветвями орешника притаился человек с лошадью.

— Voire vache[25], — сказал агент, которому Мартинелли поручил от имени Казановы арендовать усадьбу за десять гиней в месяц, — et votre jardin[26].

Он отпер входную дверь ключом величиной с добрую бутылку вина, затем подошел к окнам и, приложив немало сил, открыл ставни и распахнул их. На свету комната не стала выглядеть лучше. Из окаменело волнующегося моря плитняка выступали грубо сколоченные деревенские стулья и длинный выщербленный стол. Скособоченный клавикорд на паучьих ножках улыбался приезжим, обнажая редкие зубы, совсем как постылая любовница, которую отправил на вольный выпас ее прежний содержатель.

Угол комнаты занимал огромный камин. Шевалье вспомнил, что такой же камин или чуть побольше ему приходилось видеть разве что в старинном замке. Вверху на полке стояли две книги. Единственные в доме — да, очевидно, и во всем графстве.

Они неотступно следовали за агентом, то поднимаясь, то спускаясь по узким лестницам. Казанове послышались на ступеньках шаги прежних, беспутных и ненасытных, владельцев усадьбы. Когда они заглядывали в комнаты, потревоженный воздух с перепугу шарахался. Кровати, казалось, были предназначены для карликов и устало покоились на деревянных подставках с бортами, а гардеробы, зеркала и невзрачные комоды напоминали дальних родственников, столпившихся вокруг смертного ложа. На стенах коридоров висели охотничьи трофеи и жанровые картины из сельской жизни: быки-чемпионы, утиная охота и своры гончих, статично резвящиеся у ног своих равнодушных молодых хозяев. Пока агент открывал окна в каждой комнате, они осматривали безликую сельскую местность и заметили, что две половины буквы «Г» образовывали какое-то подобие двора. Там рос орешник и безмолвно тянулись к небу подсолнухи. Под голыми деревьями пьяно скособочилась кривая скамья. Повсюду в доме пахло мышами, верно, из-за сырости.

Когда все вернулись в холл, агент отдал шевалье ключ, попрощался и уехал, вскачь устремившись через поля. Как выразительна может быть мужская спина! Казанове внезапно захотелось броситься за ним следом, и он с трудом удержался от искушения побежать в башмаках по промерзшей траве и бежать до тех пор, пока усталость, ночной мрак или какой-нибудь природный катаклизм не заставят его замереть. Но он поборол свой порыв. Аугспургеры и их молоденькая служанка собрались в гостиной: бабушка Аугспургер дряхлой кучей сидела в кресле, а тетки и мать устроились с ней рядом, по-прежнему в чепцах и с поджатыми губами, как будто только что хлебнули лакрицы или чего-то не менее горького. Шарпийон, склонившись к столу, сидела рядом с матерью, ее взгляд был задумчив и словно обращен внутрь. Она чуть слышно щелкала языком и зубами, и Казанова всякий раз в оцепенении застывал, точно это был камертон, резонировавший с особо чуткой частью его мозга.

— Жарба, мы же, кажется, брали с собой бренди?

Он улыбался и чуть ли не ворковал, но его обаяние не действовало и все попытки расшевелить дам были бесполезными.

В конце концов он сам сходил за бренди.

Ночью на небе клубились ураганные тучи. Черепица со стуком слетала с крыши, и шевалье не однажды будили тяжелые капли ледяного дождя, бившие прямо в лицо или звучно барабанившие по одеялу. Утром он с изумлением уставился на незнакомые стены. Не Лондон, не Дубровник… Где же он очутился? Казанова сел на кровати. У него защемило сердце. Он спал в одежде, прикрывшись плащом. В комнате царил холод. Шатаясь, он поднялся на ноги. На полу у изголовья постели стоял стакан с каплей бренди на донышке. Шевалье допил его и на мгновение почувствовал себя отвратительно, а еще через миг — гораздо лучше. Он больше не дрожал и приблизился к окну, массируя себе шею. Дождь, конечно, еще шел, но небо как будто разбухло от влажной пелены тумана и серебристого света.

Казанова направился в коридор и прислушался, но не уловил ни звука, ни единого шевеления. С выступов стен за ним следили две рахитичные крысы, завтракавшие кожаной обивкой. Он шепотом поздоровался с ними и спустился по лестнице. Такое ощущение, будто его привезли в этот дом во сне и он видит его впервые. В холле по-прежнему громоздились нераспакованные баулы, на столе лежала бутылка от бренди, а рядом — одна из серег Шарпийон. Он подержал серьгу в руке, извлек каштановый волосок и двинулся к двери, бесшумно открыв засовы. Сделал несколько шагов и оказался в тени крыльца. Ворона с черными взъерошенными перьями примостилась на верхушке одинокой крушины напротив. Птица покачивалась на ветвях и балансировала, с трудом сохраняя равновесие, потом неуклюже вспорхнула, упала к земле, выровнялась и заложила широкий вираж над болотистой равниной. Узнать бы, куда делась корова — если она вообще смогла пережить ураганный ливень.

Шевалье закрыл дверь и вернулся проверить, горит ли огонь, в который вчера подбросили деревянные обломки от старого стула. Приезжие накинулись на стулья, как дикари, и, разбив их на полу, смогли немного согреться, но теперь зола в камине давно остыла, и шевалье словно смотрел на картину, изображающую камин. Казанова принюхался, опять вздрогнул и по неистребимой привычке запойного читателя снял с полки книги, сдул с них пыль и прочел заглавия. Первая, «Посев кукурузы» сэра Хью Платта, была почти и не разрезана, а другая, более зачитанная, книга Харриса называлась «Список дам Ковент-Гардена». Издание было таким старым, что едва ли не все перечисленные женщины с их соблазнительными именами и дразнящей сексуальностью теперь либо стали бабушками, либо умерли от французской болезни.