Они опять разбились на группы и разошлись по своим местам. Вынули руки из карманов и потянулись к знакомым канатам. Проклятия и плевки участились. И в эту злополучную, страшную минуту подрядчик как бы выдохнул их общую, коллективную волю. Архитектор остановился на другом конце моста и, похоже, наблюдал за ними, хотя в густом тумане его лицо казалось лишенным черт и гладким, словно яйцо.

— МАЙНА!

Они взялись за канаты, их кулаки раздулись от прихлынувшей крови, плечи заныли, а спины и ноги отыскали натертые вчера участки. Кто бы мог подумать, что и волосы могут мучительно вибрировать?

— МАЙНА!

Молот поднялся, размахнулся в воздухе и упал. Чудовищное сердцебиение. Чудовищное сердцебиение города.

— МАЙНА!

Porco miseria![21] Неужели молот стал еще тяжелее? Такое чувство, будто тянет он один, а все эти псы прохлаждаются. Он свирепо покосился на рабочих. Отчего они отводят глаза?

— МАЙНА!

Сигналом должен был послужить восьмичасовой звон колоколов церкви Сент-Бридж. Тогда все бросят канаты, а Казанова, Жарба и Каспар подойдут к столу архитектора и предъявят свои требования. Вероятно, подумал он, чувствуя, что его горло пересохло, как речная галька, архитектор пригласит их присесть, и они выпьют по бокалу вина.

— МАЙНА!

Такое ощущение, будто сегодня они поднимали целый город, вырвав его с корнями: соборы, тюрьмы, бордели… Грудь шевалье зловеще затрещала. Какой-то разрыв или внутренний всплеск, но на самом деле звук был больше похож на шорох монет, катящихся по зеленому лугу игорного стола. А скрежет плечевых суставов и сухожилий, разве он не напоминает звяканье палочки крупье? Хорошо, когда в чем-нибудь везет, и ему везло в игре, удача как будто шла ему в руки, и все давалось легко и без усилий. Он также был отличным собеседником, умел сохранять холодную голову и знал, когда надо уйти. В этом ему тоже везло.

— МАЙНА!

А что, если по какой-то причине колокола сегодня не зазвонят? В Англии унылый климат, и по высоте солнца не определишь, который час, с такой-то облачностью. Казанова посмотрел на Жарбу и постарался привлечь его внимание. Но слуга и соучастник в заговоре почти погрузился в сон от усталости. Какой же он слабый и хрупкий на вид! Когда Жарба тянул канат, его зубы скалились и скрипели, как у больной лошади.

— МАЙНА!

Неужели они никогда не зазвонят?

— МАЙНА!

— МАЙНА!

Наконец в душном воздухе послышался мрачный звон Сент-Бриджских колоколов. Шевалье закрыл глаза и стал считать удары. Пять, шесть, семь… Семь или восемь? Какая разница. Он выпустил канат и сдвинулся с места, зашагав странной походкой, точно во сне. Подрядчик и его собака следили за ним, с ее нижней челюсти свисала нить сверкающей слюны. Взволнованный неожиданной тишиной, архитектор поднял голову от чертежей, нахмурился и схватил измерительный циркуль, будто оружие. Казанова уловил шаги у себя за спиной, но побоялся оглянуться и посмотреть, кто за ним последовал. Вдруг это лишь эхо его собственных шагов?

Милн поднялся из-за стола. Он был похож на молодого генерала, к которому внезапно приблизился усталый командующий из вражеского лагеря. Казанова улыбнулся. Он с почтением относится ко всем молодым людям, добившимся успеха своими силами. Достав список требований, шевалье поклонился и вручил его архитектору. Милн нервным жестом взял бумагу, словно этот пропотевший и влажный от дождя лист мог обжечь ему пальцы. Он обвел взглядом своего секретаря, чертежников, главного инженера.

— Мсье, — начал Казанова, и холодок пробежал у него по спине. — Вы молодой гений, под вашим руководством эта каменная громада перекрывает воздух. А я всего лишь скромный рабочий. И составил с несколькими друзьями скромный список требований. Они вполне справедливы, и, я уверен, вы отнесетесь к ним благосклонно. Позвольте мне обратиться к первому пункту…

Архитектор зарделся — недоумевающе, а потом и гневно. Кто-то из его окружения прикрыл рукой рот и зашептал Милну на ухо.

— Мсье, вы говорите по-французски или по-итальянски? — спросил шевалье. — Жарба?

Он обернулся. Да, верный Жарба тут как тут. Спокойный, с лицом будто полированный песчаник, он смотрел на собор Святого Павла. Каспар тоже подошел к столу, но, судя по выражению его глаз, своими прямыми обязанностями он пренебрег лишь затем, дабы извиниться за неуместную выходку коллеги.

— Мсье Милн, — вновь произнес Казанова. Однако его речь утратила всякий смысл. К чему продолжать? Его приняли за сумасшедшего. И больше он ничего не способен изменить. Ровным счетом ничего.

Архитектор вручил бумагу подрядчику. Тот разорвал десять требований на половинки, четвертушки, восьмушки и шестнадцатые доли, как будто сооружая цепочку бумажных человечков, а потом скатал из клочков мягкий шарик и кинул его собаке. Она сжевала оберточный лист с неожиданной деликатностью, совсем как гувернантка, которую угостили тушеной грушей.

Неловкая пауза затянулась: каждый ждал, что кто-то первым заговорит или начнет действовать. Милн сел за стол и кашлянул. Подрядчик завозился с цепью, намереваясь спустить собаку. Такого поворота событий Казанова никак не мог предусмотреть, он растерялся и внезапно вспомнил дурацкую венецианскую песенку — ее любили распевать проститутки на Калле-делла-Пост:

За спиной у него послышался гомон рабочих, и он замер от волнения. Неужели остальные все-таки решили к нему присоединиться? Раздались выкрики. Однако сидевшие за столом господа почему-то утратили к нему всякий интерес и поспешили к парапету, уже облепленному строителями. Казанова последовал за ними. Он возвышался над толпой и, наклонившись над шляпами и косицами, сразу заметил лодку, плывущую по течению над затопленным кессоном. На первых порах он не понял — спектакль прошел без его участия, а его выступление полностью провалилось. Но потом догадался, что река, в своей мудрости, отдала тело утопленника. Двое гребцов затащили того в лодку, приподняв над кормой. Вода давно смыла с мертвеца одежду, и лишь на ступне висел черный шерстяной носок, словно обвившийся вокруг ноги угорь, безуспешно старающийся проглотить труп целиком.

Покойника уложили на спину посередине лодки. Неуклюже распластавшееся тело сверкало, как будто смазанное свежим яичным белком. Один из гребцов окунул руки в воду и развязал свой носовой платок. Очевидно, он колебался, не зная, то ли ему закрыть этим платком лицо утопленника, то ли его гениталии. И наконец набросил платок на открытые глаза и холодные алые губы. Рабочие шепотом произнесли молитвы и перекрестились, глядя на плывущую к берегу лодку. Казанова поспешил вернуться на место, но несколько раз споткнулся о разбросанные на мосту камни и доски и отстал от группы. Теперь его взор был устремлен на другую лодку, в двухстах ярдах вниз по реке. В ней сидели джентльмен в синем камзоле и дама в красном плаще и медленно, лениво гребли к морю. Он не мог объяснить, почему внезапно почувствовал такую боль, но когда лодка скрылась среди барж, остовов старых кораблей и беспрестанно сновавших судов, ему представилось, что они были последними обитателями его мира и с их исчезновением островок его жизни совсем опустеет. На мгновение он перегнулся через парапет, как будто собираясь прыгнуть и поплыть за ними, но Жарба стоял у него за спиной, и у шевалье не нашлось для слуги ни подзорной трубы, ни какого-либо иного подарка.

Вечером после неудавшейся забастовки Казанова отправил Жарбу на Пэлл-Мэлл за двумя бутылками вина. Когда тот вернулся, от него пахло пеной для бритья и свежим бельем. Он принес корзину с белым вином, холодными цыплятами и макаронами. Жарба также захватил с собой зимний плащ шевалье с лисьим воротом и стальными пуговицами с гравировкой, едва ли не самый старый и дешевый в его гардеробе. Казанова накинул плащ на плечи, они устроились на Савой-стэйрз и при свете огней Сомерсет-хауса стали пить вино.