И, недолго думая, они приступили к делу — перекидали подальше от чердачного окна в тёмный непромокаемый угол все доски и чурбаны, подняв несусветную пыль и отчаянно перемазавшись. Кряхтя, с трудом перетащили и ящик-стол.

— Сюда его, сюда, — указывал Лёня. — Ещё пододвинь. Вот тут он хорошо сохранится.

Стас зачем-то покачал ящик рукой, словно проверяя крепость, и сказал:

— У меня его Димка выторговывал.

— Зачем?

— Для ежа. Ёж-то у него не сдох. Наврал он.

— А ну его! — только отмахнулся Лёня. — Пошли.

И, в последний раз оглядев чердак, будто прощаясь с ним до весны, ребята направились к выходу. У самой лестницы Стас вдруг проговорил:

— А хочешь. Галчонок, я тебе картину свою подарю? Вот на праздник, сейчас…

Лёня удивился.

— Я думал, для сбора ты её. Подходит ведь очень: наша Сибирь — и настоящее и то, что будет!

— Для сбора тоже, — ответил Стас. — Там повисит, а потом забирай!

— И не жалко?

— Я ещё сделаю.

— Ладно, если так… Только я тебе тогда тоже что-нибудь подарю.

— Коллекцию, которую летом в лагере собирал? — засмеялся Стас.

Лёня тоже засмеялся:

— Что-нибудь придумаю!

— Да на кого же вы, голубчики, похожи! — всплеснула руками Прасковья Дмитриевна, едва ребята предстали перед ней. — Конечно, опять в своих чердачных владениях успели побывать? — лукаво прищурилась она. — А ну, мигом умываться да за стол! Обед готов!

Лёня пытался отказаться от угощения: его, вероятно, ждёт мать, в предпраздничный день она должна прийти с работы пораньше.

Но Прасковья Дмитриевна не захотела слушать, усадила ребят и накормила их так сытно и вкусно, что они еле поднялись из-за стола.

Казалось, что больше уже невозможно ничего съесть, но они отправились на кухню и, разбив молотком урючные косточки из компота, сжевали все зёрнышки, поделив их по-братски.

Время близилось к четырём.

Опаздывать к Ане было неудобно, но расставаться со Стасом тоже не хотелось, и Лёня решил взять его с собой. Стас не сразу согласился, заявив, что Смирнова его не звала. Но Лёня убедил, что на пионерский сбор можно — это ведь не в гости. Стас посовещался с мамой и в конце концов, переодевшись, пошёл.

Лёне тоже нужно было переодеться. Но приглашать приятеля к себе домой он не стал. Он помнил, как неприветливо встречала Гроховского мать. А сейчас, после такого тёплого, душевного отношения Прасковьи Дмитриевны, было бы особенно стыдно, если бы Стас натолкнулся опять на недобрый приём.

Поэтому Лёня оставил Стаса в подъезде.

— Вот хорошо, что явился, — начала мать, едва он показался в дверях. — Я как раз обед приготовила.

На столе действительно стояли тарелки, должно быть мать ждала его. Но есть нисколько не хотелось, к тому же время подстёгивало, и Лёня поспешно ответил:

— Не буду я обедать, идти уже надо.

— Поесть-то можешь.

— Да не хочу я.

— Сыт, что ли?

— Ну, сыт!

Он надевал чистую рубашку, а мать стояла у стола и грустно смотрела на Лёню.

— А я твоё любимое сделала, — тихо проговорила она.

— Елена Максимовна дома? — спросил он.

— Ушла уже.

— Вот видишь! — Ещё быстрее задвигались у Лёни руки, затягивая ремень.

— Платок возьми.

— Ладно! — он уже на ходу схватил носовой платок и выскочил в подъезд.

— Чуть обедать не засадила! — с усмешкой сообщил он Стасу.

Они пересекали двор.

Что-то словно кольнуло Лёню, заставив его оглянуться. У окна стояла мать. Она провожала сына всё тем же задумчивым взглядом. И ему вдруг сделалось её жалко. Она ведь тоже спешила после работы домой, готовила и ждала Лёню! Не забыла про его любимый клюквенный мусс.

А он от всего отмахнулся и ушёл. И даже друга домой позвать не решился, а спрятал его в подъезде. Она это видит теперь. И, наверное, очень горько смотреть ей сейчас из окна.

Лёня снова оглянулся.

Матери уже не было.

У Смирновых все оказались в сборе. Когда Лёню и Стаса ввели в комнату, дедушка первый громко приветствовал их. Он сидел на диване рядом с улыбающейся Еленой Максимовной.

Ребята размешались вокруг — на стульях, на табуретках, даже на раскладушке-кровати, специально для этого принесённой из чулана. Аня беспрерывно бегала туда и сюда.

— Сейчас начнём, — шепнула она мимоходом Лёне.

— Ничего, что Гроховский? — спросил Лёня. — Он хоть в другом звене, но мы вместе…

— Ничего, ничего, — ответила Аня и повернулась к двери. — Мама, ещё моя помощь нужна?

«Значит, мать у неё приехала!» — мелькнуло у Лёни и, обернувшись, он увидел Киру Павловну. Она стояла в дверях в длинном бордовом платье, красиво завитая, только очень бледная, как будто уставшая. Она молчаливо наблюдала за всеми, даже улыбалась шуткам, но чувствовалось, что мысли её далеко отсюда и много у неё каких-то своих, никому не известных забот.

— Садитесь сюда, с нами, — позвали её девочки, и она села, обняв за плечи Машу Гусеву.

Аня появилась с двумя вазочками в руках — на вазочках пёстрой горкой лежали в разноцветных бумажках конфеты.

— Берите, берите!

— Подсластим нашу жизнь, Елена Максимовна, — пошутил Анин дедушка, протягивая соседке жёлтый «Кара-Кум».

Елена Максимовна засмеялась.

— Не мешает, как детство вспомнишь!

— Да, у нас с вами детство не то, что у них!

— Зато юность геройская! — вставил Возжов.

Дедушка лукаво оглядел ребят:

— Считаете, весь героизм нам достался?

— Обычное заблуждение молодых, — заметила Елена Максимовна.

— А если рассудить по-настоящему… — заговорил дедушка.

И все стали усаживаться поудобнее.

Фёдор Семёнович начал объяснять, как он понимает героизм, приводя примеры из собственной жизни, из эпохи гражданской войны в Сибири. Елена Максимовна поддержала разговор. И получилось так, будто беседовали два старых товарища, которые расстались очень давно, а теперь встретились и вспоминают о своих близких знакомых.

Правда, Анин дедушка и Елена Максимовна никогда раньше друг друга не знали, но у них так много оказалось схожего в мыслях и общего в пережитом, что они поминутно восклицали:

— А помните, как в восемнадцатом?..

— А в двадцатом, помните?

Потом все вместе рассматривали завёрнутый в пожелтевшую газету партизанский документ Фёдора Семёновича и его фотографию в молодости — бравый усатый красноармеец с красным бантом на груди сидел на стуле, облокотившись на огромную саблю.

— Сейчас у вас этой сабли нет? — спросил кто-то почтительно.

— Нет.

— А жаль! — вздохнул Зайцев. — Мы бы её в музей.

— В какой музей? — удивились девочки.

Выяснилось, что Эдика осенила гениальная мысль: открыть в классе музей, в который собрать у своих бабушек и дедушек разные вещи, сохранившиеся со времени Октябрьской революции и связанные с какими-либо историческими событиями.

Анин дедушка возразил:

— Лучше вы о собственных хороших делах память храните.

И так подробно стал говорить об их классе, словно учился с ними за одной партой. Лёня очень боялся, как бы кто-нибудь не бухнул, что Галкин хуже всех окончил четверть да ещё сорвал с газеты Димкину карточку. Но никто ничего такого не заявил, а Елена Максимовна по просьбе девочек начала вспоминать песни, которые пелись во времена революции.

Анина мать зазвенела посудой у буфета.

Девочки пошли помогать Кире Павловне. Стаса и Кнопку — Возжова попросили подвинуть стол. Зайцев воспользовался суматохой и сфотографировал Фёдора Семёновича и Елену Максимовну, усадив их рядом.

На столе появились хлеб, масло, печенье. Задымился чай в чашках. Анина мать пригласила всех за стол. Ребята расселись, зазвенели ложками.

— Давно приехала? — спросил Лёня шёпотом, кивая на Киру Павловну.

— Вчера. — Аня бросила быстрый взгляд на маму и добавила: — Умер у неё друг один…

— Кто умер? — не понял Лёня.

Аня не ответила. Лёня ещё раз посмотрел на Киру Павловну.

Разговор уже не был общим. Девочки в стороне договаривались о завтрашней встрече перед демонстрацией. Стас рассуждал о спутниках — собака Лайка облетела Землю уже двадцать раз, а первый спутник совершил ни много, ни мало — полтысячи оборотов! А в дальнем углу, где сидели взрослые. Ляля Комарова рассказывала, как их звено подготовилось к сбору о будущем.