— Это ты правильно заметил, сын! Страна должна знать своих героев.

— Совсем и не обязательно, — неожиданно заспорила мама. — Важно, что совершён подвиг! Так и в газетах пишут: это подвиг, в который внесли свой труд и талант физики, математики, металлурги, химики… Целый коллектив, сотни советских людей!

— Но есть ведь среди них кто-нибудь самый главный? — не сдавался Стасик. — Самый первый изобретатель?

— Должен быть, — продолжал Василий Григорьевич. — Если не один-единственный, то два или три человека… И ты напрасно споришь, — обратился он к маме. — Ты же превосходно понимаешь, что если пока их имена не названы, то через некоторое время мы о них услышим. За такой подвиг наш народ и наградит их по достоинству — и славой и почетом!

— Я всё понимаю! — произнесла мама недовольным тоном, поднимаясь с места. — И тем не менее продолжаю считать, что главное не в том, назовут или не назовут твою фамилию, а в гордости за хорошо сделанное дело на пользу людям!

— Ну, это безусловно, а как же иначе! — согласился Василий Григорьевич.

— Вот это и главное, — повторила мама.

Стасик сказал спасибо и вышел из-за стола.

Он не понимал, отчего мама так разволновалась. Конечно, по радио говорили: спутник создал не один человек, а много людей. Но всё-таки ведь может быть и так: сидит сейчас где-нибудь одиноко самый главный учёный, без которого не было бы спутника, и никто об этом человеке не знает, а ему так же обидно и горько, как Стасику, которого оттеснили ребята из-за Галкина.

Только Стасик заставит ещё говорить о себе: вот возьмет да нарисует к празднику Октября замечательную картину, какой никто не видывал.

Принесёт он картину, завернутую в материю, в школу, прямо на вечер, и все от любопытства запрыгают, а он спокойно обведёт вокруг взглядом, а потом как раскроет — так и ахнут! Вот он как нарисует! Только сообразить бы что-нибудь совсем особенное.

Стасик сосредоточенно размышлял весь вечер, но ничего не придумывалось.

Перед сном он вышел во двор. На тёмном небе сверкали бесчисленные звёзды. Где-то в их разливе неутомимо скользила маленькая звёздочка, к которой прикованы сейчас взоры всех людей на земле. Стасик посмотрел на небо и подумал: а что, если бы и вправду полететь на космическом корабле навстречу мерцающим звёздам! Вот он управляет бесстрашно полётом, и радиостанции всего мира принимают его мужественные короткие сигналы: «Пип-пип, приближаюсь к Луне! Пип-пип, приближаюсь к Марсу!» Да, неплохо всё-таки Галкин предложил… Но Стасик ни за что теперь не полетит ни на какие звёзды, хотя ему это и очень нравится. Назло не полетит, а сделает картину.

Только какую?

Он думал о картине и в кровати и, должно быть, во сне, потому что она ему приснилась — очень большая, тяжёлая и в золотой раме… Раму он успел рассмотреть, а что нарисовано, так и не увидел.

Утром, готовясь к школе, Стасик сам не знал, чего ему больше хотелось: или чтоб Галкин совсем провалился, не выполнив необычайного пионерского поручения, или чтоб принёс в школу плохой чертёж, над которым бы все смеялись.

Однако вышло не так и не этак. Галкин чертёж принес, но никто не смеялся.

Был этот чертёж сделан на тонкой бумаге, карандашом и в двух местах протёрт почти до дырок резинкой, но невиданная, необыкновенная машина значилась на нём довольно чётко.

Выглядела машина поистине фантастично: она походила одновременно на часовой механизм, вынутый из будильника, и на верхнюю палубу морского корабля — с какими-то лесенками, перилами, с площадкой вроде капитанского мостика и с трубой! А поверх всего располагалась башня с иллюминатором, а на башне лежал перевёрнутый зонт без ручки.

— А зонт зачем? — ехидно спросил Стасик, заглянув в чертёж через чьё-то плечо.

— Это не зонт, — серьёзно объяснил Галкин. — Это улавливатель солнечной энергии.

— М-да, — промычал Стасик и покосился на заднюю парту.

В другое время он бы выразил своё мнение насчет этой мазни более решительно, но сейчас… Сейчас на задней парте сидела мама.

— Я в родительском комитете, — заявила она утром, — и должна познакомиться с классом.

И она пошла вместе со Стасиком в школу, села в классе и стала наблюдать за ребятами.

А они, не обращая ни на кого внимания, как нарочно, на каждой перемене обсуждали галкинский чертёж. Конструкция им в общем понравилась, уточнялись лишь детали да упрощались отдельные «узлы», как выразился строитель Кнопка — Возжов.

— Вот здесь мы посадим машиниста, — распределял он места экипажа, — здесь будет командир, а башня — для радиста!

Стасик и Шереметьев в этих разговорах участия не принимали.

Мама даже спросила тихонько, подозвав к себе сына:

— Ты что в стороне сидишь?

— Да так, — ответил Стасик. — Ракету они не захотели, а ракета, по-моему, лучше… А это так, — он пренебрежительно махнул рукой.

Но глядел он при этом вбок, потому что не мог смотреть маме в глаза: ведь на самом деле и ему машина времени нравилась больше, чем ракета, по крайней мере она была совсем необычной! Но признаться в этом даже самому себе не хватило духа.

Нахмурившись, он снова сел рядом с Шереметьевым.

Он понимал, что с ребятами у него получается плохо: чертёж делать отказался, и сидит действительно от всех в стороне, и на звёзды лететь не может, хотя очень хочется.

А Галкин ходит героем! К нему обращаются с вопросами, и он сам советуется, не лучше ли переделать то да изменить это. Послушать — так первый человек в классе! А вот на алгебре этот первый человек опять не сумел решить у доски задачку, и Павел Степанович поставил ему, первому человеку, уже не первую двойку.

— Вот как у нас! — воскликнул Шереметьев, когда ребята начали рассказывать пришедшей в класс Таисии Николаевне о машине времени. — В будущем двоечников не должно быть, а Галкина берём. Да ещё чуть ли не главным конструктором делаем!

Таисия Николаевна серьёзно сказала:

— А мы его по дороге исправим.

Всем ребятам ответ учительницы понравился, они одобрительно загудели, а Шереметьеву пришлось замолчать.

После уроков Прасковья Дмитриевна предупредила Стасика:

— Подожди меня… Я скоро.

Она задержала в дверях Галкина и, отведя его к окну в коридоре, начала с ним разговаривать. Стасик издали видел, как Галчонок что-то отвечал, пожимая плечами. Потом он убежал, а Прасковья Дмитриевна зашла в учительскую и немного спустя появилась вместе с Таисией Николаевной. Они тоже о чём-то побеседовали и распрощались у лестницы.

— Пойдём, — кивнула Прасковья Дмитриевна стоящему в отдалении Стасику.

— Ну, как тебе у нас? — спросил Стасик, пытаясь шутливым тоном прикрыть своё смущение: он знал, что мама сама заговорит с ним и о классе и о ребятах, и ему не хотелось подавать виду, что он обо всём этом сейчас стесняется с ней говорить.

А она заявила напрямик:

— Вы с Шереметьевым не понравились! Держитесь так, словно считаете себя лучше всех!

— А что они? — воскликнул Стасик, не в силах больше таить обиду. — Не ценят, не слушают… Лентяи у них в почете…

— Лентяи?

— Конечно! Хотя бы Галкин… Чертить взялся, а двойку опять заработал. Сама видела…

— Видела. Даже разговаривала с ним.

— Ну и вот! А мы хорошо учимся и везде первые, а они…

— Мы, они, мы! — перебила Прасковья Дмитриевна. — Как не стыдно так себя нахваливать!

— Я не нахваливаю. Но ведь учёба для нас главное, а они…

— А они не хвалят, да? И не хотят тебя окружать почётом? Значит, подумай, одними ли отметками почёт добывается? И об одних ли похвалах нужно заботиться? Я просто удивляюсь, — продолжала Прасковья Дмитриевна, — как ты сейчас рассуждаешь! Когда ты вначале помог сделать Галкину альбом, я порадовалась. Я видела, что у моего сына доброе сердце. Пусть дружба с Галкиным была бы для тебя нелёгкой, но я верила — ты поведёшь его за собой к хорошему. Но ты предпочел отступиться, пошел по кривой дорожке себялюбца. И хотя сейчас у тебя лучше отметки, чем прежде, они меня мало радуют! Подумай и об этом!