Отъезды выглядели еще более странно, чем прибытия. В частности, между Эстерхейзи и Поляковым произошла чрезвычайно курьезная сцена прощания.

Эстерхейзи, который всегда был скорее джентльмен, чем шпион, по всей видимости, решил это изящно продемонстрировать и подал Полякову руку, которую тот с недовольным видом оттолкнул в сторону. Эстерхейзи обиженно оглянулся в поисках Смайли, будто надеясь снискать у него поддержку, потом пожал плечами, отвернулся и обнял широкую спину Бланда. Вскоре после этого они уехали вместе. Они ни с кем не попрощались, но Бланд выглядел ужасно потрясенным, и Эстерхейзи, судя по всему, утешал его, как мог, хотя его собственные перспективы сейчас вряд ли представлялись ему радужными. Через некоторое время за Поляковым приехало вызванное такси, и он также отбыл, ни с кем не попрощавшись. Разговор, который и до этого-то не слишком клеился, сейчас и вовсе заглох; без присутствия русского представление потеряло свою значительность. Хейдон по-прежнему сидел в знакомой скучающей позе, все так же под присмотром Фона и Мэндела, только теперь на него с безмолвным смущением уставились еще и Лейкон с Аллелайном. Было сделано еще несколько телефонных звонков, главным образом насчет машин. В один из моментов сверху снова спустился Смайли и напомнил о Tappe. Аллелайн позвонил в Цирк и продиктовал две телеграммы в Париж: одну непосредственно Тарру, в которой говорилось, что он может возвращаться в Англию с почестями (не совсем ясно, правда, что имелось в виду), другую Макелвору, в которой говорилось, что Tapp отныне полностью реабилитирован, что опять-таки показалось Гиллему довольно спорным.

В конце концов, ко всеобщему облегчению, из «яслей» прибыл фургон без окон, и оттуда вышли двое мужчин, которых Гиллем до этого ни разу не видел: один высокий, прихрамывающий, другой – рыжеволосый с одутловатым лицом.

Гиллем содрогнулся, догадавшись, что это следователи. Фон принес из прихожей пальто Хейдона, обыскал карманы и почтительно помог его владельцу одеться. В этот момент Смайли мягко вмешался и настоял, чтобы, когда Хейдона будут вести к фургону, свет в прихожей погасили, а сопровождение усилили. Гиллему, Фону и даже Аллелайну пришлось несколько секунд поработать телохранителями, и вся эта разномастная толпа с Хейдоном в центре проследовала через сад к фургону. «Это просто мера предосторожности», – настаивал Смайли. Спорить с ним никто не осмелился. Хейдон залез в фургон первым, за ним следователи, которые заперли решетку изнутри. Перед тем, как закрылись двери, Хейдон, взглянув на Аллелайна, поднял руку в дружеском прощальном жесте, будто отпуская его с миром.

И лишь впоследствии какие-то отдельные фрагменты и детали этого вечера всплыли в памяти у Гиллема, и отдельные люди выступили в этих воспоминаниях на первый план: например, безграничная ненависть Полякова по отношению ко всем присутствующим, в том числе и к бедной маленькой Милли Маккрейг, – ненависть, которая целиком преобразила его черты: рот искривился в злобной, ехидной ухмылке, он просто не мог сдержать ее, он весь побелел и мелко дрожал, но отнюдь не от страха и не от ярости. Это была обычная ненависть, которой Гиллем, однако, не обнаружил в Билле: в конце концов, Хейдон ведь был довольно неординарной личностью. Что же касается Аллелайна, то в момент его поражения Гиллем, как ни странно, почувствовал по отношению к нему смутное восхищение: Аллелайн по крайней мере продемонстрировал определенную выдержку. Однако позже Гиллем усомнился, что в тот момент, когда были представлены первые факты, Перси вообще в полной мере осознал их значение: в конце концов, он по-прежнему вел себя просто как Шеф, а Хейдон был для него воплощением Яго.

Но самой странной вещью для Питера, настоящим озарением, которое не покидало его еще долго после того, как все разошлись, и которое повергло его в гораздо более глубокие раздумья, чем это обычно бывало, стал тот факт, что, несмотря на разгоревшуюся в нем ярость в тот момент, когда он вламывался в комнату, ему потребовалось сделать над собой усилие, если не сказать насилие, чтобы перебороть свою дружескую привязанность к Биллу Хейдону. Возможно, как сказал бы сам Билл, он наконец повзрослел. А самым лучшим в тот вечер стало то, что, когда он поднимался по лестнице в свою квартиру, он услышал знакомые звуки флейты, эхом отдающиеся на лестничной площадке. И пусть Камилла в эту ночь потеряла что-то от своей тайны, по крайней мере, к утру ему удалось освободить ее от переживаний, связанных с ложным положением, в которое он ее недавно поставил.

Буквально за несколько последующих дней жизнь для него стала ярче и во всех других отношениях. Перси Аллелайна отправили в отпуск на неопределенный срок; Смайли попросили на какое-то время вернуться и помочь навести порядок.

Что касается самого Гиллема, то состоялся разговор о его «освобождении» из Брикстона (В пригороде Лондона Брикстоие находится известная тюрьма). И лишь намного, намного позже он узнал, что у всей этой истории был еще заключительный акт; и только после этого та знакомая тень, что преследовала Смайли на ночных улочках Кенсингтона, обрела для него имя, и ему стали ясны намерения ее обладателя.

Последующие два дня Джордж Смайли жил, словно отшельник. Его соседям, когда они видели его, показалось, что он повергнут в глубокое горе. Он поздно вставал и бесцельно слонялся по дому в домашнем халате, вытирал пыль, чистил какие-то безделушки, готовил себе разные блюда, к которым даже не притрагивался. Днем он разжигал камин, что противоречило местным законам, садился рядом и читал что-нибудь из своих любимых немецких поэтов или писал письма Энн, которые редко заканчивал и никогда не отправлял. Когда звонил телефон, он спешил подойти к нему, чтобы всякий раз испытать разочарование.

За окном по-прежнему стояла мерзкая погода, и редкие прохожие – Смайли постоянно наблюдал за ними – выглядели настолько жалко, что были похожи на балканских беженцев. Один раз позвонил Лейкон и передал просьбу Министра, чтобы Смайли «не погнушался помочь навести порядок в кембриджском здании Цирка, если к нему обратятся с просьбой это сделать», то есть, по сути дела, побыть главным администратором, пока не найдут замену Перси Аллелайну. Не ответив ничего определенного, Смайли снова стал убеждать Лейкона, чтобы была проявлена максимальная забота о физической безопасности Хейдона, пока он находится в Саррате.

– Не слишком ли вы драматизируете ситуацию? – едко заметил Лейкон. – Единственное место, куда он может сбежать, – это Россия, а мы и так его туда отправим.

– Когда? Как скоро?

– Требуется еще несколько дней, чтобы уладить кое-какие детали, – ответил Лейкон.

Смайли, по-прежнему пребывая в меланхолическом настроении, счел ниже своего достоинства спрашивать о том, как продвигается дознание, хотя Лейкон всем своим поведением и так уже дал понять, что плохо.

Мэндел принес более существенные для него новости.

– Вокзал в Иммингеме сейчас закрыт, – сказалон. – Тебе придется выйти в Гримсби и топать пешком или сесть на автобус.

Чаще же Мэндел просто сидел рядом и присматривал за ним, как за инвалидом.

– Своим ожиданием ты не заставишь ее вернуться, – сказал он как-то раз.

– Пришло время горе идти к Магомету. Робким сердцем прекрасную даму не покоришь, если можно так сказать.

На третий день утром зазвенел звонок у входной двери, и Смайли тут же бросился ее открывать в надежде, что это Энн, которая, как всегда, потеряла свои ключи. Но это был Лейкон. Смайли нужен в Саррате, сказал он; Хейдон настаивает на встрече с ним. Следователям ничего не удастся, а время уходит.

Достигнута договоренность, что, если Смайли выступит в роли исповедника, Хейдон, возможно, кое-что расскажет о себе.

– Я уверен, физическое воздействие к нему не применяют, – сказал Лейкон.

Саррат представлял собой жалкое зрелище по сравнению с той роскошью, которую помнил Смайли. Большинство вязов зачахли из-за какой-то болезни; столбики на старой крикетной площадке поросли травой. Само здание – вытянутый кирпичный особняк – тоже сильно обветшало со времен расцвета «холодной войны» в Европе, а почти вся приличная мебель, казалось, исчезла, как он подозревал, в один из домов Аллелайна. Хейдона он нашел в сборном ниссеновском бараке (Ниссеновский барак – сборно-разборный барак из рифленого железа, спроектирован полковником П.Ниссеном, впервые был использован во время персон мировой войны), скрытом за деревьями.