— Гусенька меня восхищает, — сообщила Нарзанова. — Например, вчера она вела себя очень прилично при минус восьмидесяти. Ну такая резвушка, Филипп Иванович, что просто сердце радуется!

— Минус восемьдесят — это еще не предел, хотя и великолепно, — заметил Ноготков. — Не забывайте, Варвара Никаноровна, что в самые ближайшие дни мы должны завершить всю серию опытов. А ваш отчет будет заслушан на ученом совете академии. Послушайте, Варенька, вам никогда не приходилось сталкиваться с моим сыном?

— Что? Сталкиваться? То есть как? — опешила Нарзанова.

— Ну, допустим, разговаривать об опытах с гусеницей.

— Да я вашего сына видела только на именинах Елены Петровны! Но тогда я беседовала лишь со взрослыми.

— Гм-гм... Странно, очень странно, — пробормотал профессор. — Как вы думаете, Гусенька выдержит минут сто двадцать?

— Боже, конечно! Это такая умница! По-моему, отрицательная температура даже оказывает на нее положительное воздействие. Покойная Инфочка была куда слабее.

Выйдя из лаборатории, Филипп Иванович зашел в свой кабинет, сел за стол и поднял телефонную трубку. Набрав номер, он помолчал и, услышав знакомый бас, приглушенным голосом произнес:

— Добрый день, Константин Степанович. Да, Ноготков. Вы не могли бы уделить мне, скажем, несколько минут? Да как бы это вам сказать... Дело-то, так сказать, понимаете... Да я не мнусь. Ну, в общем, щепетильная история. И непонятная.

Константин Степанович совершенно не напоминал человека, от которого зависят судьбы многих людей, открытий и изобретений. Небольшого роста, худощавый, с маленьким квадратиком усиков, в неизменном старомодном пенсне, он производил впечатление специалиста по детским болезням, постоянно занятого анализами, рентгеновскими снимками, электрокардиограммами, справками о перке и привитии оспы.

Так уж получается, что чем ценнее для общества человек, тем он обычно скромнее выглядит. И совсем не стоит упрекать тех парикмахеров и продавцов газированной воды, которых во внеслужебное время легко принять за крупных ученых или выдающихся изобретателей, — настолько солидно они рассуждают о самых высоких материях, самых тонких вопросах науки, техники, искусства и литературы. Так, один наш знакомый цирюльник утверждал, что Архимед прославился изобретением паровоза, а Лимонардо да Винчи — романом «Хижина дяди Тома», в то время как другой наш знакомый, работник павильона «ПИВО-ВОДЫ-СОКИ» в доверительной беседе сообщил, что Шерлок Холмс является автором широко известной книги «Последний из могикан», а роман Мартина Андерсена-Нексё «Пелле — завоеватель» посвящен футболисту Пеле.

— Итак, — сказал Константин Степанович, пожав руку Ноготкову и предложив ему присесть, — в нашем распоряжении двадцать минут. Ответьте мне, дорогой Филипп Иванович, на один вопрос — готовы ли вы к полету?

— В Москву? — улыбнулся профессор. — Хоть сегодня.

— А в космос?

— В космос? — Ноготков невольно приподнялся со стула.

— Вот именно, в космос, но знайте: на корабле вы не будете испытывать почти никаких неудобств, если учесть, что с проблемой гравитации, например, уже все покончено.

Маршрут довольно средний по расстоянию — я имею в виду симпатичную такую планетку, которую еще древние греки и римляне окрестили именем бога войны, ту розовенькую планетку, на которой сутки длятся дольше, чем у нас, на тридцать семь минут, двадцать две и четыре десятых секунды, чей год равен одному и восьмидесяти восьми сотым земного года, а...

— ...а напряжение силы тяжести, — добавил Филипп Иванович, — на поверхности почти в три раза меньше, чем у Земли, не говоря...

— ...не говоря уже об атмосферном давлении, которое составляет почти шестьдесят пять миллиметров ртутного столбика, что, естественно, соответствует давлению на Земле в восемнадцати километрах от ее поверхности... И эта планетка движется по своей орбите со скоростью около двадцати четырех километров в секунду, а...

— ...а вы, Константин Степанович, не забудьте, пожалуйста, еще и о ее двух спутниках...

— ...диаметром девять и двадцать четыре километра, — сказал академик и с шумом выдохнул из себя воздух. — Вы знаете, дорогой Филипп Иванович, у меня закралось подозрение, что вы догадываетесь, хотя и смутно, о какой из планет идет речь.

— Выдержит ли мой хлипкий организм температуру этой симпатичной планеты? Ведь я же не так приспособлен к холоду, как моя незабвенная Инфочка или ныне здравствующая Гусенька.

— К чему паниковать, дорогой Филипп Иванович? Вы же знаете, что не так страшен Марс, как его малюют. В конце концов, разве вы будете бегать по Марсу в трусиках? Кстати: в Антарктиде зарегистрировано минус восемьдесят два, а ведь там работают люди.

— И потом, Константин Степанович, меня, честно говоря, смущают эти крошечки-кратеры. Из сугубо праздного любопытства я взглянул на фотографию Марса. Их ведь тысяч десять.

— Успокойтесь, это же не кратеры огнедышащих вулканов.

— Значит, волноваться не стоит, Константин Степанович?

— Нет, нет! Тем более, дорогой, я слыхал, что ваша лаборатория имитации не случайно носит такое название. До меня даже дошли слухи, будто ваш институт в основном и держится на этой лаборатории. Не помню, кто, однако это был наверняка не ваш сторож, мне как-то по секрету сообщил, что многие приборы в этой лаборатории установлены не зря — они фиксируют, какие созданы условия для имитации марсианского климата. Потом мне кто-то проболтался, что вы каким-то образом сумели выяснить, как ведет себя живая клетка при зверском холоде. Будто бы сначала в ядре... Ах, этот склероз! В ядре появляется... гм... как там ее?

— Ячеистость, Константин Степанович.

— Ну, а вслед за ячеистостью будто бы образуются кристаллики льда. Я вспомнил, что, судя по новому толкованию полос Синтона, обнаруженных на Марсе, на этой планете, вероятно, в две тысячи раз больше тяжелой воды, чем на Земле! А почем у нас на базаре кило тяжелой воды?

— Даже поразительно! Вы — рядовой академик, а понимаете такие тонкости, что голова кружится! Вы, вероятно, даже знаете, что на Марсе есть условия для развития жизни. Вы гений, Филипп Иванович, а гениев надо беречь. А теперь, дорогой, прошу сообщить по секрету, почему вы мне позвонили.

Филипп Иванович конспективно изложил суть дела и подчеркнул, что для него является совершеннейшей загадкой, каким образом его сыну удается узнавать о секретных работах в лаборатории.

— Сколько вашему сыну лет?

— Вот-вот стукнет тринадцать.

— Пустяки, в этом возрасте он ничего понять не сможет.

— Приходите к нам, у него послезавтра день рождения.

— Вообще-то, — сказал Алик, — на именины не приглашают. Друзья должны сами приходить. Я делаю исключение. Ты ребенок, и...

— Это кто ребенок? Да я старше тебя, Ушастик!

— Ха-ха, старше меня. Спорим, ты даже не помнишь своего дня рождения. — И Алик пристально посмотрел на Женьку.

— Да не смеши ты меня, — отмахнулся Кряков. — Ну так знай, что я родился в тысяча девятьсот... — На лице Женьки появилась совершенно глупая улыбка.

— Ну, жми дальше, — подбодрил Алик. — Точнее!

— Ничего не понимаю, — с испугом глядя на Алика, сознался Кряков. — Это ты, наверное, все это мне устроил, да?

— Что устроил? — невинно пожал плечами Ноготков.

— Ну, это... как его... Конечно! Я же хорошо помню, как ты заставил в клубе собаководства этого жадного дядьку...

— Ты знаешь, Женька, — задумчиво произнес Алик, — я и сам не знаю, как это получается. Ведь если об этом кому рассказать... Да что там, мне же никто, даже папа не поверит.

Когда я ему по правде все сказал насчет этой штуки, он даже хохотать стал.

— Все они такие, — покачал головой Женька. — Я один раз акварельными красками букет цветов изобразил, понимаешь, с натуры, а сестра моя Элеонора говорит: «Это ты с открытки срисовал через копировальную бумагу!» Я ей чуть не звезданул, да вовремя вспомнил, что она спортсменка — ядра толкает. Так с тех пор, поверишь, я уже к краскам не притрагивался.