Это действительно так — ни одна книга, выпущенная на нашей планете, не начинается с шестой или, скажем, с двадцать девятой главы, хотя события порою излагаются в последовательности, при которой начало является серединой, середина — концом, а конец — началом. Правда, подобное смещение в хронологии событий используют, в основном, лишь те крупнокалиберные писатели, которые умеют интриговать читателей. Но даже и такие литературные киты вынуждены, скрипя зубами и пером, начинать повествование с первой главы, ибо существуют приличия, которые невозможно обойти никому.

Поскольку речь зашла о приличиях, мы считаем своим долгом с самого начала предупредить, что вся описываемая нами история не имеет никакого отношения к фантастике. И не вина автора, если машинистка, ознакомившаяся по неосторожности с этим произведением, заявила о своем категорическом отказе приступать к работе, пока на титульном листе не будет указано, что данный роман является фантастическим.

Никакие уговоры не подействовали на эту девушку с железобетонной логикой. На все доводы она отвечала лишь одной фразой: «Я читала в личном порядке и официально прогнозирую, что все это — смешная фантазия!»

Таким образом, автору при его мягком характере ничего другого не оставалось делать, как надеяться на читателя, который, конечно, убедится, что в этой истории нет ровно ничего фантастического и, тем более, смешного.

Вы не будете иметь ровно никакого представления об Алике Ноготкове, если ограничитесь тем, что станете разглядывать его внешность. Начнем с ямочки на подбородке, столь характерной для людей сильной воли. Именно этой ямочки у него как раз и не было. А все остальное имелось — и глаза, и нос, и рот, и брови, и, представьте себе, даже уши.

Собственно, начинать перечисление надо было именно с ушей, так как эта принадлежность человеческой головы отличалась у Алика столь заметными размерами, что прозвище Ушастик прилипло к нему лет на пятьдесят.

Так вот, кстати говоря, Алика Ноготкова весь шестой «Б» звал только Ушастиком и никак иначе. Даже на пионерских сборах председатель совета отряда Зинка Околесина могла вдруг заявить: «А оформление стенгазеты мы поручим Ушастику!»

Алик нисколечко на это не обижался. Более того, он с недоумением оглядывался, когда кто-нибудь по рассеянности, ни с того ни с сего, называл его вдруг Ноготковым. В глубине души Алик даже гордился, что его зовут именно Ушастиком: в этом слове ощущалась какая-то теплота, сквозило чье-то участие. Конечно, если бы Ноготкова прозвали, скажем, У ш а с т ы м, это звучало бы просто грубо и даже оскорбительно. А Ушастик приятно ласкал слух и отдавался в сердце каким-то щемящим перезвоном.

Несмотря на весьма заметные уши, внешность Ноготкова буквально ничем не отличалась от многих других мальчишечьих физиономий. Поэтому чтобы иметь об Алике хотя бы какое-нибудь представление, стоило меньше всего интересоваться его внешними данными. Алик обладал той высочайшей степенью изумительного упрямства, которой могли бы позавидовать и существа, превосходившие его даже габаритами ушей. Ноготков мог часами отстаивать мнение, что выхухоль — это выпуклая опухоль, что коленчатый вал — это рычаг в «Волге», на который шофер должен нажимать только коленом, что кок — это человек, переболевший коклюшем.

Любовь ко всяким спорам была его неистребимой страстью.

Однажды он поспорил на килограмм ирисок, что выпьет чернила из невыливайки, и выиграл пари через две минуты.

Правда, еще спустя минуту пришлось вызывать «Скорую помощь», но это не помешало Алику уже на второй день биться об заклад, что он проглотит не расколотый орех.

С Аликом спорили часто, многие и о многом. Однако все знали, что существует единственный вопрос, по поводу которого спорить с Ноготковым было абсолютно бесполезно.

Собственно, это был не вопрос. Это была наука астрономия, которой Алик увлекался с самозабвением фанатика.

Ушастик перечитал столько книг, посвященных его любимой науке, что из них — будь это кирпичи — можно было выстроить минимум двухэтажный коттедж. Во всяком случае, именно такое сравнение приводил Женька Кряков, а уж ему-то можно было верить как лучшему другу Алика Ноготкова.

Единственным человеком, суждения которого Алик воспринимал как неоспоримые истины, был директор Научно-исследовательского института цитологии Филипп Иванович Ноготков. Стоит ли объяснять, что доктор биологических наук профессор Ноготков состоял с Аликом в единокровном родстве? Достаточно было даже мельком взглянуть на Филиппа Ивановича и его сына, чтобы сразу определить удивительное совпадение черт и понять, почему иногда профессор мог обратиться к Ушастику со словами: «Так за какие-такие антигероические поступки вам, милостивый государь, снизили в школе балл по поведению?»

Зайдя как-то в папин кабинет (хотя это строго-настрого воспрещалось), Алик застал отца сидящим за письменным столом в глубокой задумчивости — видимо, он был занят решением очередной научной проблемы и поэтому, как обычно, не заметил сына. Но именно в этот момент за окном послышался крик Женьки Крякова:

-Уша-а-а-астик, выходи-и-и-и-ии! — И Женька издал поистине разбойничий свист.

Филипп Иванович недовольно поморщился, поднялся со стула, сжал пальцами виски и подошел к окну, а когда свист повторился, крикнул:

— Обожди-и-и-ии, времени не-э-э-э-эт!

Застывшую от удивления фигуру сына Филипп Ива нович заметил лишь только тогда, когда сел на место.

— Чего тебе? — каким-то глухим голосом спросил он, с явным удивлением воззрившись на Алика. Но мальчуган молчал, не в силах отделаться от мысли, что, вероятно, его папу в детстве тоже прозвали Ушастиком, а сейчас он автоматически откликнулся на крик и свист Женьки Крякова.

Отец Алика был одним из тех выдающихся ученых, о существовании которых человечество впервые с удивлением узнает в день их похорон. Его имя никогда и нигде не упоминалось в печати, с ним не беседовал ни один журналист, его не доводил до изнеможения ни один кинооператор. И тем не менее он был одним из крупнейших на нашей планете специалистов по цитологии, о которой из словаря иностранных слов Алик узнал, что это наука «о строении и жизненных проявлениях растительных и животных клеток».

Мать Алика, Елена Петровна, преподавала в музыкальном училище и, хотя прожила с Филиппом Ивановичем четырнадцать лет, не имела ровно никакого представления о специальности своего супруга. Надо заметить, что сам Филипп Иванович имел весьма и весьма туманное понятие о музыке и о том, что к ней относится.

Однажды, когда на именинах Елены Петровны кто-то из гостей уселся за рояль, другой ее коллега обратился к Филиппу Ивановичу с просьбой высказать свое мнение относительно Баха и баховских фуг. Профессор рассеянно улыбнулся и ответил, что великий Бах использовал не какие-то там фуги, а центрифуги, а об устройстве центрифуг знает любой школяр.

Не замечая крайнего удивления на лице собеседника, профессор тут же заявил, что о центрифугах говорить не стоит, однако о знаменитой перекисной теории процессов медленного окисления он готов читать лекцию целый вечер без перерыва, поскольку именно эта теория Баха сыграла важнейшую роль в науке и была экспериментально подтверждена.