Одежда (после встреча с героиней): "Он был теперь острижен и причесан, борода и усы были сбриты, и весь он приободрился и значительно помолодел на вид. Он развязал котомку и достал оттуда тщательно сложенные принадлежности костюма. Затем он пошел на кухню, умылся и быстро переоделся, надел крахмальный воротничок (к слову — у нас дома валялось их несметное множество. — В. Г.) и подвязал галстук".

Отношение к сопернику (словами "Веры" о ее муже): "Я не люблю монахов, а его волосы, зачесанные назад и слишком открывающие лоб, делали его очень похожим на монаха; а благообразие лица (заметь: был благообразен! — В. Г.) и мистическое выражение глаз дополняли это сходство; даже имя у него было монашеское. Выпуклый, резко выделяющийся лоб невольно подсказывал что в нем есть признаки кретинизма. Ничего не выражающие усы и щетинящаяся бородка напоминали идиота (вот так благообразие! — В. Г.). Кожа на его лице была сухая, болезненно-бледная, с оттенком неприятной желтизны покойника, и, точно древний пергамент, извлеченный из саркофага египетской гробницы, туго обтягивала его лицо, особенно нос, заостренной и не совсем мужской формы; на глазных впадинах пергамент кожи был собран в мелкие складки, геометрически правильно расходящиеся радиусом к вискам, на которых видны были вздувшиеся вены. Мистические глаза имели выражение бездомной собаки, ищущей жалостным взглядом сострадания у прохожих. Смеяться он совсем не умел, а улыбался насмешливой и злой улыбкой, причем, если, в это время открывал рот, он делался безобразным, и кривыми, выходящими из ряда зубов, клыками, старательно скрываемыми уродливым стягиванием губ, страшно напоминал какого-то хищника. Вся фигура его была непривлекательной: он был небольшого роста, тщедушный и хилый, как больной ребенок, некрасиво сутулый, чрезвычайно худой. Тело его слабо держалось на тоненьких ножках рахитика; костлявые руки бессильно висели вдоль тела и были, по-видимому, сделаны не для мужчины и не для женщины, а для особы среднего пола, каких на земле бывает очень немного; на руках пальцы были стянуты непонятно зачем перепонками и кисти его рук с внутренней стороны были странно похожи на плавники тюленя. Вообще, он был особенный, не то кретин, не то дегенерат, а вернее всего, что-то среднее между мужчиной и женщиной, — и мне было стыдно, что я этого раньше не замечала".

Вот так мог печатно разделаться Степан Иванович с тем, кто ему не понравился… Я процитирую еще маленький кусочек из той же страницы его "Фаты": похоже, в нем упоминаются какие-то очень конкретные люди, но со слегка измененными именами:

" — За что я его полюбила? — недоумевала я, и обидно было и за себя, и за Валю, и за мадам Колесникову, и за милую, одинокую вдовушку Ирину Павловну, и за известную артистку Ялину, восходящую звезду русского театра, трогательные и святые письма которой он, негодяй, кощунственно порвал при мне, чтобы доказать свою нелюбовь к ней".

Из этих отрывочков ты, наверное, уже понял, что отец мой был очень грамотным, интеллектуально богатым человеком — а ведь окончил три класса сельско-приходской школы, где преподавались лишь арифметика, русский язык и закон божий. Последний, видимо, преподавался скверно, так как отец вырос убежденным атеистом-материалистом.

На официальной службе в мою бытность отец не состоял, занявшись исключительно изобретательством. Источник расходов, связанных с этим занятием — продажа остатков маминых богатств, сначала "движимых" (припомни письмо "Торгсин"), а затем и недвижимости — частей Дома. Перед самой войной флигель, где была его мастерская, был продан большой бедной еврейской семье по фамилии Окунь (впоследствии вся она была расстреляна фашистами), часть главного корпуса с Большой комнатой и прилегающими к ней помещениями — Дворкиным (судьба их мне неизвестна), последняя, центральная часть Дома — Сапожниковым (те сумели эвакуироваться морем и. после войны вернулись, оказавшись почему-то в дворкинской половине; в семидесятых годах они эту часть Дома продали и переехали в благоустроенную квартиру в западную часть города). Дольше всех, из тех, кто нас знал, прожили в восточном флигеле Дома наши квартиранты Кабаковы — уже на правах законных жильцов. Жили они там до 70-х годов. Теперь весь Двор и Дом заселены другими, совсем нам незнакомыми, семьями.

Но вернемся к отцу. До "ухода в изобретательство" он служил в Симферопольской земской управе — сначала письмоводвителем (что-то вроде делопроизводителя), затем кем-то вроде секретаря или зав. отделом. Он служил там еще некоторое время и после провозглашения советской власти — была какая-то справочка о том, что та Управа перешла "рабоче-крестьянским и солдатским депутатам".

Отец писал недурные стихи. У нас сохранялась толстая — сантиметров в пять-шесть — связка вырезок его стихотворений из разных журналов, где он подписывал свои творенья иногда полной фамилией, а чаще — сокращенной — "С. Грековъ", или, наоборот, "Г. Степановъ". Очень многие из них, называвшиеся "Сонетъ", были про любовь, и потому мною, мальчиком, не запомнились, но похоже, что возлюбленная у него была единственная — моя мать, а может я и ошибаюсь. Были и шуточные вирши, с игрою слов или нарочитой безрифмицей, вроде:

Кстати, это был невинный каламбур, ибо отец был закоренелый интернационалист (и я "туда же"). Было стихотворение, из которого я помню лишь две строчки — печально-безнадежное:

И очень много было у него революционно-патриотических стихов, заканчивающихся, к примеру, так:

Пачка этих стихов очень помогла отцу, когда его таскали в НКВД по доносам "квартирантов" с целью посадить его как врага народа. Стихи остались "в деле", а отца, к великому и явному неудовольствию "инициаторов", отпустили… В каких журналах печатались его творения — не имею понятия. Судя по бумаге — не в газетах, а именно журналах, вероятно, в провинциальных, юга России, — во всяком случае мои библиотечные поиски ни к чему не привели, так же, как и поиски его "Нотной системы", которую я упоминал в "Музыкальной шкатулке". Что же касается "Фаты-Морганы", то в каталоге Симферопольской библиотеки еще в семидесятые годы числилось два экземпляра, но в хранилище их не оказалось — "увели" библиофилы. Экземпляр "Фаты" нашелся аж в Ленинграде — в Государственной публичной библиотеке им. М.Е. Сталтыкова-Щедрина, сотрудницы которой, в нарушение правил (частникам художественную литературу не копировали), любезно сделали с нее микрофильмовую копию. Притом совсем бесплатно.

Мир — не без добрых людей…

Степан Иванович был исключительно обязательным и честным человеком. Взять что-либо чужое было для него совершенно немыслимым, невероятным делом (это не касалось материнских движимых и недвижимых богатств, которые он безусловно считал только своими). Охотно давал, иногда крупные суммы, взаймы, а о затянувшемся долге, как ни странно, стеснялся спросить — этим приходилось, тайно от него, заниматься матери. А о том, как его можно было облапошить на миллионные суммы, мое первое к тебе письмо — "Христофор".

Где-то в десятые-двадцатые годы Степан Иванович стал… фермером. В местечке Борчокрак под Симферополем приобрел (или построил) ферму, в каждом стойле которой стояла породистая корова, и — что кому-то из очевидцев особенно запомнилось — в отсеке у каждой буренки висело отдельное полотенце. В компаньоны к себе отец взял Якова Яковлевича Кизельштейна (муж моей крестной, провизор). Друзья закупили специальных бутылей для розлива молока, какой-то конный транспорт для развозки продукта по городу; кто был дояром — не имею понятия (по-видимому, кого-то наняли). Похоже, коровы те находились только на стойловом содержании: о пастьбе их что-то не рассказывалось. Через короткое время наши "фермеры", как и следовало ожидать, прогорели, быстренько реализовав скотину, помещение и оборудование.