— Он считает, что, раскрыв это дело, пробьется в журналисты, а ты вольно или невольно ему потворствуешь. Вряд ли это поможет расследованию.

— Я просто пытаюсь делать свою работу. А если он свою не делает, при чем тут я? — Я постаралась скрыть обиду.

— Справедливо. Но в чем состоит твоя работа? Ты хочешь написать статью о Гвен Линкольн или раскрыть убийство Гарта Хендерсона?

— Ты спрашиваешь или ставишь меня на место? — Я почти перешла на крик.

— Если у тебя есть важная информация, — сказал он, не замечая ни моего вопроса, ни тона, — ты должна понимать, насколько это серьезно.

Я решила промолчать, и не потому, что не хотела устраивать истерику. Просто сомневалась, отвечает ли потрясшая меня информация о Гарте Хендерсоне критериям важности в понимании Кайла. Меня она поразила, но ведь Кайл и не такого насмотрелся. Внезапно почувствовав себя неловко оттого, что мне нечего сказать, я решила уйти.

— Прежде чем беспокоить его или тебя, я хочу разобраться в этом получше. Поговорим позже.

Я спустилась на пару ступенек, но Кайл крепко ухватил меня за руку. Я не была уверена, хочет ли он меня удержать, или ему еще есть что сказать, но остановиться все-таки пришлось.

— То, что ты узнала, снимает подозрение с главного подозреваемого?

Обескураженная цепкой хваткой Кайла, я постаралась ответить как можно объективнее.

— Нет, — сделала я вывод. — Гвен по-прежнему в моем списке подозреваемых, причем в первых рядах. У нее мог быть более серьезный мотив, чем те, о которых я думала прежде.

— Так в чем же дело?

— В том, что раньше я была уверена, что Донован ошибается, а теперь нет.

— Поганое ощущение.

— Да уж.

— Не следует полагаться на эмоции — они вечно сбивают нас с пути. — На секунду я подумала, что он говорит о нас двоих. Возможно, отчасти так оно и было, потому что он пристально посмотрел на меня, а потом продолжил: — Нельзя влюбляться в версию.

Что там говорил старик Гейзенберг? Разве нельзя что-то полюбить, не изменяя при этом объект любви? Я вполне могла оценить наукоемкость этого вопроса, но рассматривать его эмоциональную составляющую сейчас было небезопасно.

— Не стоит ненавидеть подозреваемого, — продолжал Кайл. — Симпатия не делает подозреваемого невиновным, антипатия не делает его виновным.

Я медленно кивнула, и он отпустил мою руку, кажется, только в этот момент сообразив, что держит ее в своей.

— Извини, что побеспокоила, — сказала я, надеясь услышать, что это вовсе не так.

— Не переживай, — сказал он вместо этого. — Я хочу знать ход твоих мыслей.

— Чтобы сообщить Доновану?

— Чтобы у меня была о тебе полная информация, — сказал он решительно, — и чтобы я смог тебе подсказать, когда нужно поделиться ею с Донованом.

— Я тебе обязательно расскажу, — пообещала я. Подавшись вперед, чтобы его поцеловать на прощание, я вдруг ощутила, как меня накрыла волна печали, но прежде чем я поняла, в чем дело, волна отступила.

Он стоял на ступеньках и смотрел мне вслед. Конечно, он ничего не скажет Доновану, пока я не объявлю, что готова к встрече. Но понятно, как его беспокоит то, что я не поделилась с ним своим открытием. Ведь обычно я рассказываю ему все, даже если он меня об этом и не просит, и такое отклонение в моем поведении ему не по душе. Нет, я вовсе не пыталась что-то от него скрыть, просто в моей голове все настолько смешалось, что я вряд ли сумела бы сейчас что-то объяснить ему или Доновану. Нужно найти точку опоры, какую-то связь между всеми фактами, которые стали мне известны, и посмотреть, что из этого получится.

Может быть, я отношусь к этим людям предвзято? Например, спешу сбросить со счетов Гвен, потому что это уверенная в себе, успешная женщина, или недооцениваю участие Ронни из-за его показного мальчишества. Тесса кажется мне искренней, и я уже не верю, что она могла убить. А кого-то и вовсе не беру в расчет, потому что не способна отделить свои чувства от чутья.

Честное слово, хоть возвращайся в «Г.Х. Инкорпорейтед» и начинай ходить по кабинетам с протянутой рукой, выискивая мотивы. Но снова туда прийти можно только во всеоружии, поэтому я вернулась в здание редакции и поднялась к Оуэну, моля Бога, чтобы он оказался на месте.

Я нашла его через две двери от его кабинета — он играл в трэшбол со своим редактором Кевином Бартоломью. Кевин — рыхлый парень, чей гардероб мало изменился со средней школы: широкие, вечно мятые холщовые брюки и рубашки с протертыми воротниками. У него хронический насморк, поэтому он постоянно шмыгал носом, что страшно раздражало, зато он наделен великолепным чувством юмора и играет в трэшбол со своими подчиненными, так что я им искренне завидую. О таком начальнике можно только мечтать.

— Кто к нам пожаловал! Молли Форрестер! — поприветствовал меня Кевин, когда я просунула голову в дверь его кабинета, где высились неровные башни бумаг и книг. — Ну скажи, что ты пришла ко мне, а не к этому красивому юноше.

— Я никогда не осмелюсь прийти к тебе, Кевин, — улыбнулась я, — хотя мечтаю об этом всю жизнь.

Кевин так расхохотался, что Оуэн пропустил его удар.

— Ей определенно что-то нужно, но как ей откажешь!

Оуэн повернулся ко мне:

— У тебя не слишком радостный вид, Молл. Что, девчонки в «Гарт Хендерсон Инкорпорейтед» показали тебе небо в алмазах?

— На что тебе эти вдовы графа Дракулы? — воскликнул Кевин.

Похоже, Оуэна эта кличка удивила не меньше, чем меня.

— Я пишу статью о Гвен Линкольн.

Из кучи, высившейся у стены, Кевин выхватил газету, скомкал и швырнул в мусорную корзину.

— Бедняжка.

— Я или Гвен?

— Вообще-то жалко вас обеих. Да уж, девочки там еще те. А Ронни Уиллис наивно надеется вписаться в их компанию и, как он изволит выражаться, все там «перетряхнуть». Закончится тем, что они поднимут бунт, замешанный на взрыве эстрогенов.

— Почему ты так считаешь? Он мне говорил, что они — главное богатство агентства, что он просто счастлив, и все в таком духе.

— У него, видно, не все в порядке с головой, если он думает, что сумеет их удержать. Гарт их полностью контролировал, потому что никого не выделял, а Ронни, по слухам, подумывает о том, чтобы возвысить кого-то из них.

— А мне на это даже не намекнули, — сказала я растерянно.

— Если объявлять о победе заранее, можно все испортить.

Мне встречались люди, которые убивали из-за любви и из-за денег. А что, если здесь соединились оба мотива? Я затаила дыхание, пока Оуэн готовился к следующему удару, потом спросила:

— Не слышал, кто будет владеть акциями после слияния?

Оуэн нахмурился, увидев, что его удар оказался не слишком метким.

— Только Ронни и Гвен. Вообще-то при жизни Гарта контрольный пакет оставался за ним, и теперь Ронни и Гвен все никак не разберутся, какую часть каждый отхватит от этого пирога.

Я подняла неудачно приземлившийся шарик и начала перебрасывать его с руки на руку.

— Значит, они оба получат больше, чем рассчитывали, когда начались переговоры о сделке?

— Хочешь сказать, они будут счастливы? Но в Манхэттене нет места счастью. Здесь есть только временное насыщение, — усмехнулся Кевин.

— А мы знаем, какими раздражительными становятся голодные люди, — сказала я, в свою очередь делая бросок. — И если кто-то пообещал тебе кусок пирога, а потом его отнял, не проснется ли в тебе еще больший аппетит? — Шарик опустился на кипу бумаг в мусорной корзине, потом покатился вниз, но из корзины не выпал.

— Боги трэшбола говорят, что ты на верном пути, — сказал Кевин, готовясь к броску.

— Думаешь, смерть Гарта связана с акциями компании? — спросил Оуэн. Меня порадовал блеск в его глазах, который появляется у журналистов, почуявших сенсацию.

— Пока не знаю, но надеюсь, ты не попытаешься меня опередить, — сказала я, идя к выходу.

— О чем речь! Мы все — одна большая дружная журналистская семья. — Оуэн посмотрел на Кевина в поисках поддержки.

— Я не возражаю против того, чтобы вы поддержали друг друга, вот только целовать Эйлин на совместном праздновании что-то не хочется, — сказал Кевин.