Но Бухарин не только продемонстрировал очевидную сфабрикованность предъявленных ему обвинений и не только показал на конкретных примерах из присланных ему протоколов, как следователи своими вопросами наталкивали арестованных на дачу «нужных» показаний. Он пошел дальше. Хотя и в осторожной, но достаточно прозрачной форме, он дал понять будущим читателям своего письма, кто, по его мнению, является инициатором и дирижером следственного спектакля.
Дело принимало незапланированный оборот. Проигнорировать письмо Бухарина, которое, в соответствии со сложившейся практикой, пришлось раздать участникам пленума, было невозможно. И теперь, прежде чем нанести по Бухарину и Рыкову окончательный удар, необходимо было выиграть оборонительное сражение, в ходе которого предстояло, во-первых, реабилитировать органы НКВД и самого Ежова, чья репутация оказалась изрядно подмоченной, а во-вторых — нейтрализовать намеки Бухарина на какую-то заинтересованность партийного руководства, и в первую очередь Сталина, в определенном, заранее известном исходе следствия.
После недолгих раздумий была избрана простая, но эффективная линия поведения: при обсуждении вопроса «Дело тт. Бухарина и Рыкова» (он шел первым в повестке дня) Ежов и содокладчик от партии, член Политбюро ЦК ВКП(б) А. И. Микоян, разоблачая «преступную деятельность» бывших лидеров правой оппозиции и «измышления», содержащиеся в письме Бухарина, в то же время демонстрируют максимальное миролюбие в определении возможных мер наказания. Основной же удар наносится участниками пленума, выступающими в прениях, и как бы под воздействием этих выступлений принимается то решение, которое и было намечено.
Как задумали, так и сделали. На открывшемся 23 феврали 1937 года пленуме ЦК первому слово было предоставлено Ежову, Напомнив собравшимся о тех обвинениях, которые он выдвинул в адрес Бухарина и Рыкова на предыдущем, декабрьском, пленуме, Ежов заявил, что за прошедший период эти обвинения полностью подтвердились, и, кроме того, к ним добавились еще и новые. Затем в довольно вялом и бесцветном («спокойном и сдержанном», по словам одного из присутствующих) выступлении, из которого пришлось убрать практически все скомпрометированные Бухариным факты и сюжеты, он высказал ряд обвинений в адрес бывших лидеров правой оппозиции, суть которых сводилась к тому, что центр правых, в лице Бухарина, Рыкова и застрелившегося Томского, в целях реставрации в СССР капиталистического строя встал на путь организации террора в отношении руководителей партии и правительства, на путь вредительства, организации кулацких восстаний в деревне и забастовок на предприятиях. Несмотря на этот тянущий на высшую меру наказания букет преступлений, Ежов тем не менее ограничился лишь предложением исключить Бухарина и Рыкова из членов ЦК и из партии («Этого мало», — возмутился кто-то из присутствующих, не разобравшийся в хитросплетениях сценария и удивленный столь странным великодушием).
Впрямую защищаться от нападок Бухарина Ежов, каклицо заинтересованное, не стал, уступив это право члену Политбюро ЦК ВКП(б) А. И. Микояну, на содоклад которого и ложилась основная смысловая нагрузка первой части задуманного действа.
Свое выступление Микоян начал с дифирамбов в адрес обновленного (под руководством Ежова) НКВД.
«Бухарин, — заявил Микоян, — взял манеру опорочивать все документы и факты. Он в своих документах делает выпады по адресу аппарата Наркомвнудела… всяческими намеками, прямыми выпадами, гнусными, наглыми хочет опорочить весь аппарат, и в особенности обновленный аппарат. Товарищ Ежов по-большевистски всю душу вложил в улучшение работы аппарата. Я должен прямо признать, что ошибки в аппарате были, но сейчас я был поражен точностью между показаниями письменными и теми показаниями, которые давались на очной ставке, во время которой я был. Я потом товарищу Ежову сказал, что я должен признаться, что аппарат, который вел это следствие, выдержал большевистский экзамен правдивости и точности.
И вот Бухарин, — продолжал Микоян, — делает выпад против этого аппарата: «Ах, сами следователи дают показания»… словом, вроде того, что это сочинено против него. Только враждебный человек может относиться так к нашему органу НКВД, который старается, всемерно и успешно старается быть орудием партии, быть орудием защиты нашего советского государства.
Он не щадит при этом и нашу партию, — возмущался Микоян. — Он говорит о политической установке современности, намекает, что следователи наталкивают своими особыми допросами людей, что есть какая-то политическая установка, и получается вроде того, что ЦК организует специально против него обвинение, что ЦК не хочет по-настоящему разобраться во всех материалах, что у него нет желания спасти человека, если есть хоть малейшая возможность его спасти, а наоборот, ЦК собирает против него материал. Это гнуснейший выпад против нашего Центрального комитета. И это говорится после того, как Центральный комитет нянчится с этими людьми черт знает сколько времени. Члены партии начинают заявлять, что нельзя столько времени нянчиться. (Общий шум, возгласы: «Правильно! Довольно нянчиться!»)
Он к этому прибегает, — предположил Микоян, — потому что бессилен опровергнуть факты и документы… Он хочет доказать, что врут, сочиняют и прочее. Он хочет сказать, что нельзя верить показаниям… Конечно, товарищи врагу нельзя полностью верить… но доказано, что подавляющее большинство сообщенных фактов и фамилий — это правда»{241}.
Высказав все это, Микоян во второй части своего выступления вдруг заявил:
«…отдельные сомнения, может быть, остаются насчет организации террора, насчет вредительства, может быть, не все доказано…..»{242} и уж совсем неожиданно продолжил:
«…что Бухарин подготовлял террористические антисоветские группы, их воспитывал, это тоже доказано, но можно это не предъявлять»{243}. («Как не предъявлять?» — растерянно спросил кто-то из зала).
Закончил свое выступление Микоян, как и Ежов, предложением исключить Бухарина и Рыкова из ЦК и из партии. «Какие же это кандидаты в члены ЦК? — риторически воскликнул он. — Какие же они коммунисты?»{244}
Затем слово было предоставлено Бухарину, который, постоянно сбиваемый репликами и комментариями с мест, повторил основные аргументы своего письма. На этом первый день работы пленума завершился.
На следующем заседании слово было предоставлено Рыкову, который, избегая упреков в адрес следствия, высказал предположение, что арестованные в своих показаниях на него не лгут, а просто за давностью лет допускают вполне естественные ошибки, в то время как следственный аппарат «стремится, конечно, всеми средствами к тому, чтобы сказать Центральному комитету только то, что они по совести нашли»{245}.
На этом разминка закончилась, началось основное действие, и первый же выступающий, а им оказался М. Ф. Шкирятов, заместитель Ежова по Комиссии партийного контроля, расставил все по своим местам. В резкой форме Шкирятов высмеял утверждения Бухарина и Рыкова, что они ничего не знали о контрреволюционных настроениях своих бывших сторонников и не участвовали в их террористических приготовлениях.
«Этим людям, — сказал он в заключение, — не только не место в ЦК и в партии, их место перед судом, им, государственным преступникам, место только на скамье подсудимых»{246}.
В том же духе, кто мягче, кто жестче, высказывались и другие отобранные для участия в прениях выступающие, и почти все, разоблачив и заклеймив, в заключение требовали ни в коем случае не ограничиваться мерами партийного воздействия, а направлять дело в следственные органы или в суд. Лейтмотивом всех выступлений была мысль, что поскольку подследственным нет никакого резона навешивать на себя (а заодно и на Бухарина с Рыковым) расстрельные статьи Уголовного кодекса — значит, они говорят правду.
