Девять лет Ленин жил на чужбине, ел горький хлеб изгнанника, был в постоянных распрях и вражде с собственной политической партией; злобные дебаты не прекращались; то и дело то одна, то другая сторона объявляла войну не на жизнь, а на смерть. Всепоглощающим занятием в то время для него было издание подпольной газеты и распространение ее в России. Но первые месяцы его жизни в Швейцарии оставляют впечатление невероятно скучного существования. Днем он занимался в библиотеке, и это было еще терпимо. Вечера же были просто невыносимы. Небольшая кучка последователей, окружавшая его раньше, растаяла, он остался почти в полном одиночестве. «Вечерами мы просто не знали, куда себя девать. Нам не хотелось сидеть в холодной, унылой комнате, которую мы снимали, нам хотелось быть среди людей. Каждый вечер мы ходили в кино или в театр, но редко оставались до конца, обычно уходили с середины представления, чтобы побродить по улицам». Попробуй поброди по пустым улицам Женевы вечер за вечером — да так действительно любой сойдет с ума.

Он продолжал без устали писать. Его статьи появлялись в газете «Пролетарий» с той же регулярностью, что и раньше в «Искре», «Новой Жизни», «Волне», «Эхо» и других газетах, которые он редактировал. Финансовых трудностей он больше не испытывал, потому что владелец текстильных фабрик миллионер Савва Морозов и его племянник Николай Шмит оставили партии огромные средства. Морозов в 1905-м покончил жизнь самоубийством, хотя не исключено, что был убит. Их капиталы нашли путь в партийную казну. Кроме того, «кавказские товарищи», ловко орудуя, грабили банки, заставляя царя, как они говорили, «раскошелиться на революцию». Бонч-Бруевич тоже сумел привлечь изрядные суммы из Соединенных Штатов.

Ходило много темных и запутанных историй о том, как деньги Морозова и Шмита оказались в руках у Ленина, но никто не видел документов, подтверждавших все эти версии. Тексты завещаний никогда не были обнародованы, и подробностей того, как деньги были переданы, неизвестны. Одиозные фигуры наводящего на общество ужас Камо, «взявшего» банк в Тифлисе, и не менее отчаянного Таратуты, женатого на младшей сестре Шмита, помаячили немного на партийном горизонте и вскоре исчезли. И хотя на лондонском съезде было принято решение запретить экспроприации, Ленин вряд ли подчинился этому запрету. Он открыто заявил, что прибегать к экспроприациям в определенных случаях позволительно, а что это за определенные случаи, объяснил в статье, напечатанной в 1906 году, которая называлась «Партизанская война». В ней говорилось, что частная собственность экспроприации не подлежит, а экспроприация государственной собственности возможна, но только по рекомендации партии; террористические акты тоже дозволялись, правда, с учетом того, в каких условиях находился рабочий класс у хозяина.

Отношение к экспроприациям стало еще одной причиной его разрыва с меньшевиками. Но не только меньшевики отказывались принимать его таким. Горький тоже считал его слишком нетерпимым и негибким. Так случилось, что Горький однажды пригласил Ленина к себе на Капри, где основал что-то вроде университета для эмигрантов. Приехав туда, Ленин тут же рассорился со всей русской колонией, и очень быстро его пребывание на Капри стало нежелательным. Он уехал через два дня и, как говорит Крупская, даже отказывался потом объяснять, что же там произошло. Однако нетрудно догадаться, как было дело. Осталась переписка между Лениным и Горьким, и, кроме того, Горький в своих воспоминаниях коротко описал ленинский приезд на Капри:

«И вот я увидел пред собой Владимира Ильича Ленина еще более твердым, непреклонным, чем он был на Лондонском съезде. Но там он волновался, и были моменты, когда ясно чувствовалось, что раскол в партии заставляет переживать его очень тяжелые минуты.

Здесь он был настроен спокойно, холодновато и насмешливо, сурово отталкивался от бесед на философские темы и вообще вел себя настороженно…»

Но был на Капри и «другой Ленин — прекрасный товарищ, веселый человек, с живым и неутомимым интересом ко всему в мире, с поразительно мягким отношением к людям».

В своем сознании Горький никак не мог соединить эти два несопоставимых образа Ленина. Оглядываясь назад, на то время, которое они вместе провели на Капри, Горький сказал: «…У меня осталось очень странное впечатление: как будто Владимир Ильич был на Капри два раза и в двух резко различных настроениях».[26]

Был Ленин, ругавший русских эмигрантов за то, что они не помогают ему с его газетой, и еще яростнее разносивший их за религиозность и либерализм. Был Ленин, который до приезда на Капри свысока заявил Горькому в своем письме к нему: «Я отказываюсь приезжать и говорить с людьми, которые проповедуют соединение научного социализма с религией — время штудирования учебников прошло». Но был и другой Ленин, который любил удить рыбу в компании местных рыбаков, который заливисто и добродушно смеялся. Его научили ловить рыбу без удочки, намотав леску на палец. «Drin, drin, capisce?[27]» — сказал ему рыбак. «Drin, drin» — так рыбак имитировал звук, производимый натянутой леской, когда она начинает дергаться; мол, гляди, леска дергается, значит, рыба клюет. И еще долго после того, как Ленин уехал с острова, рыбаки вспоминали заезжего гостя с таким заразительным смехом и спрашивали у Горького: «Как поживает Дрин-дрин? Царь его еще не поймал?»

…Наступили годы царской реакции. В Женеве Ленин задыхался. В начале зимы 1908 года он переезжает в Париж.

Сколько раз Ленин осыпал Париж бранью, негодуя и возмущаясь его мелкобуржуазностью. Но это был город, куда его все-таки тянуло, куда он возвращался снова и снова. Он любил Париж. Он терпеть не мог французскую бюрократию и полицию, ему не хватало слов, чтобы выразить все свое отвращение к французской буржуазии, но о парижских рабочих он всегда говорил с уважением. Ему нравились их лица с бесшабашной ухмылкой, их веселая невозмутимость. Это был тот материал, с помощью которого делались революции. Ленин потому любил Париж, что в его представлении этот город был колыбелью революций, гнездом революционных традиций. На протяжении лишь одного, да и то неполного века, здесь, в Париже, произошли три великие революции; последняя из них, Парижская Коммуна, стала Ленина предметом тщательного исследования. Он считал, что на опыте Парижской Коммуны можно многому научиться, что этот опыт может очень пригодиться, если революция вспыхнет в России. Правоверные ленинские историки-биографы вычислили, что Ленин побывал в Париже пятнадцать раз. Но эта цифра не вполне соответствует действительности. Они включили сюда и те случаи, когда он, направляясь в какую-то другую страну, пересекал границу Франции, не задерживаясь там надолго. Другое дело — период времени между 1908 и 1912 годами. Ленин прочно обосновался в Париже, позволив себе пустить там корни и сделаться настоящим парижанином.

Он приехал в Париж 14 декабря 1908 года с женой, тещей и Зиновьевым. С ними прибыло и все их имущество — кое-какая мебелишка из женевской квартиры и прочая домашняя утварь, а также старый обшарпанный печатный станок. Первые четыре дня они провели в отеле на бульваре Сен-Марсель, в котором жила его сестра Мария, учившаяся тогда в Париже. Затем они переезжают в снятую ими квартиру в доме 24 на рю Бонье. Район был тихий, удаленный от шумного центра города. Преимущественно здесь обитала буржуазия. Да и арендованная ими квартира больше подошла бы семейству владельца лавки, но никак не революционеру. Зеркала над каминами потрясли Крупскую. Там были прихожая с залой, четыре жилые комнаты, кухня; к тому же великое множество всевозможных шкафов и шкафчиков для посуды, одежды и всякой всячины; была, само собой, и кладовая. За все это, включая налог и положенное вознаграждение консьержке, они платили около тысячи франков в месяц, что по тем временам равнялось примерно двум сотням долларов. Так что, как справедливо заметил Ленин в своем письме к сестре Анне, они жили весьма роскошно. «По-московски это дешево, — писал он. — По-здешнему дорого. Зато будет поместительно и, надеемся, хорошо».