Горького поразило то, с каким жаром проходили заседания съезда. Тогда он фактически еще не знал Ленина и, увидев его здесь, как и многие другие, был удивлен простотой его облика. Первое впечатление исключало всякую мысль о том, что это вождь революционного движения. Ничего от вождя в нем не было, но только до тех пор, пока он не начинал говорить. Тогда-то и проявлялась его внутренняя, какая-то нечеловеческая сила. Горькому пришлось увидеть Ленина на трибуне после выступления Розы Люксембург, писатель высоко оценил ее как лучшего оратора на съезде. Страстность и убедительность ее речи были хорошо приправлены иронией, а это не всякому дается. Размышляя таким образом, Горький вдруг увидел Ленина, который поспешно взошел на кафедру.
«…Владимир Ильич… картаво произнес „товарищи“. Мне показалось, что он плохо говорит, но уже через минуту я, как и все, был „поглощен“ его речью. Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто. Этот не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл. Очень трудно передать необычное впечатление, которое он вызывал.
Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабочего класса идти своим путем, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией, — все это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре — точно произведение классического искусства: все есть, и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были — их не видно, они так же естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке.
По счету времени он говорил меньше ораторов, которые выступали до него, а по впечатлению — значительно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали:
— Густо говорит…
Так оно и было; каждый его довод развертывался сам собою — силою, заключенной в нем.
Меньшевики, не стесняясь, показывали, что речь Ленина неприятна им, а сам он — более чем неприятен. Чем убедительнее он доказывал необходимость для партии подняться на высоту революционной теории для того, чтобы всесторонне проверить практику, тем озлобленнее прерывали его речь.
— Съезд не место для философии!
— Не учите нас, мы — не гимназисты!
Особенно старался кто-то рослый, бородатый, с лицом лавочника, он вскакивал со скамьи и, заикаясь, кричал:
— З-загово-орчики… в з-заговорчики играете! Б-бланкисты!»
У Горького к Ленину было сложное, двоякое отношение. Он совершенно искренне симпатизировал Ленину, но побаивался его как политика. Горького восхищала смелость этого человека, но он опасался последствий его дерзкой политики. Спустя некоторое время после смерти Ленина Горький описал несколько своих встреч с Лениным, но почему-то кажется, что воспоминания эти дались ему с трудом, в них чувствуется натянутость. Есть у Горького воспоминания о Чехове, Толстом. Они получились у него живыми, настоящими. Ленин же воспринимается как возведенный на пьедестал исторический персонаж; его образ слишком отдален и абстрактен, в нем нет жизни.
Редко, но все-таки бывало, что Горькому удавалось пробиться сквозь барьер вежливой сдержанности, даже замкнутости, который Ленин привычно воздвигал в общении с людьми. Однажды, тогда, в Лондоне, Ленин пришел навестить Горького в гостиницу, где тот остановился. Писатель с удивлением заметил, что он с озабоченным видом ощупывает его постель.
«— Что вы делаете?
— Смотрю — не сырые ли простыни.
Я не сразу понял: зачем ему нужно знать — какие в Лондоне простыни? Тогда он, заметив мое недоумение, объяснил:
— Вы должны следить за своим здоровьем».
Был еще и такой случай. Небольшая компания революционеров отправилась в мюзик-холл. Ленину понравились клоуны. Посмотрев очередную пантомиму клоуна-эксцентрика, он сказал: «Тут есть какое-то сатирическое или скептическое отношение к общепринятому, есть стремление вывернуть его наизнанку, немножко исказить, показать алогизм обычного. Замысловато, а — интересно!»
Кто исполнял номер? Очевидно, это был Дэн Лино, но, возможно, что и молодой Чарли Чаплин. И кто знает, не осенила ли Ленина в тот момент такая неожиданная мысль, что между клоуном с замалеванным белилами лицом и вождем революционных масс есть очень много общего. Ведь каждый из них по-своему добивается одной цели: вывернуть общепринятое наизнанку, исказить, показать алогизм обычного.
Ленин не часто попадал в мюзик-холл вечерами. Обычно работа на съездах его так выматывала, что к концу съезда он выглядел больным человеком. По словам одного из очевидцев, наблюдавшего Ленина в Лондоне, «он был бледный, с потухшими глазами, и руки у него дрожали». Когда Ленин наконец вернулся в Финляндию, его трудно было узнать. Бороду он сбрил, коротко подстриг усы, а на голове у него появилась соломенная шляпа. Он страшно исхудал и не мог есть; налицо были признаки нервного истощения. Было решено отправить его в глухую, тихую деревеньку, где он мог бы восстановить свое пошатнувшееся здоровье. На природе он то и дело засыпал среди бела дня. Крупская вспоминала, как он, сидя под сосной и беседуя, вдруг погружался в сон. Но постепенно Ленин пришел в себя, у него появился аппетит, и они с Крупской стали кататься на старых велосипедах. «Мы вырезали заплатки на шины из старых галош, — вспоминала она. — У нас больше времени уходило на ремонт, чем на катание». Деревенский воздух пошел Ленину на пользу, да и здоровое питание — оленина и яичницы из свежих яиц — тоже сделали свое дело, лицо у Ленина снова округлилось.
Это уже стало закономерностью: каждый съезд для него был высшим напряжением воли, своего рода кризисом, и почти после каждого из них наступал период какого-то умственного и физического паралича, когда даже простейшие повседневные дела оказывались выше его сил. Так что все разговоры о его врожденном крепком здоровье не соответствуют истине. Он никогда не отличался крепким здоровьем.
Поправившись, он еще некоторое время жил в доме, принадлежавшем двум незамужним сестрам в деревне недалеко от Гельсингфорса. Это было идеальное убежище для революционера, за которым охотилась полиция: уютный небольшой домик, окна с кружевными занавесками; в одной из комнат вечно кто-нибудь бренчал на пианино и хихикали две девицы в возрасте. В этом образцовом мелкобуржуазном гнездышке он сочинял антибуржуазные статьи, расхаживая взад-вперед по комнате на цыпочках, чтобы не беспокоить хозяев. Каждый день к нему прибывал курьер и забирал готовый материал, который затем печатали в подпольной типографии в Выборге или Санкт-Петербурге.
Самодержавие снова было на коне, и противостоять царской власти революционерам было тяжело. Что касается Ленина, то с момента появления его в России в конце 1905 года полиция выискивала его след, и теперь наконец-то она этот след учуяла. Он решил бежать из Финляндии и добраться до Швейцарии. Но как? Дело было нелегкое. Полиция обыскивала все пароходы, подстерегала на всех пристанях; она уже могла гордиться тем, какое количество революционеров было снято ею прямо с трапа пароходов. И Ленин, все обдумав, избирает рискованный путь. Он решает перейти Финский залив ночью по тонкому льду (а это около пяти километров) до острова, где причаливал небольшой пароход. Двое местных крестьян вызвались быть его проводниками. Оба они были пьяны, лед трещал у них под ногами, ломался, и они еле успевали перепрыгнуть на другую льдину. Позже Ленин будет рассказывать, что когда под ним расходился лед, он не испытывал никакого страха; только в его голове билась невыносимая мысль — до чего же бессмысленно и глупо погибнуть таким образом. В Женеву он попал к самой середине зимы. На улицах было пусто, безлюдно, озеро замерзло, и над городом нависли тяжелые тучи. «Я чувствую, — говорил он, — что приехал сюда того, чтобы быть похороненным».
