…Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции».

Так говорить мог лишь человек, почти распрощавшийся со всякой надеждой стать свидетелем свершившейся революции.

Дни текли спокойно, словно все происходило на другой планете, в другой Галактике. Вокруг бушевала война, армии разворачивали широкомасштабные наступления, сотни тысяч людей гибли на полях сражений, а русские политические эмигранты в Швейцарии с мрачным неудовольствием наблюдали за всем происходившим со стороны, грызлись между собой по пустякам, занимались теоретическими вопросами социалистического движения и жаловались, что журналы к ним доходят с большим опозданием. Денежные запасы таяли, а с ними таяли и надежды на то, что их партия когда-либо сможет активно участвовать в общественной жизни России.

К концу февраля 1917 года Ленин совсем отчаялся. Русская революция, мыслимая им как начальный этап мировой революции, снова казалась ему далекой, несбыточной мечтой. В отличие от Михи Цхакая он не был убежден в том, что она осуществится при его жизни. В конце концов, Маркс, наверное, был прав, когда говорил, что ни одна общественная формация не может прекратить своего существования, пока полностью не исчерпает возможностей своего развития. Но ленинский взгляд на революцию был совершенно иной. Ленин, повторяя террориста Е. Созонова[31], надеялся «подтолкнуть ход истории». Но со своего командного поста в Швейцарии, из маленькой стерильно-чистой страны, существующей, казалось бы, вне временного пространства, Ленин не видел ни малейшей возможности хоть как-то, даже незначительно, придать ускорение событиям. Февраль 1917-го был на исходе, а Ленин ни сном, ни духом не ведал, насколько близок он к осуществлению своих самых необузданных мечтаний.

Конспиратор, проводящий долгие годы в изгнании, плохо осведомленный о том, что же на самом деле творится в революционных кругах собственной страны, живет иллюзиями власти. Это проклятая жизнь, но неизвестно, что лучше — жить так или вдруг узнать, что все иллюзии были напрасны. Середины для конспиратора нет: либо он должен ощущать себя вершителем судеб, либо ему остается разочароваться во всем, оставить борьбу, даже — совершить самоубийство. В истории русского революционного движения хватает самоубийц и мучеников.

В отчаянии Ленин пишет письмо Марку Елизарову в Петроград и просит его оказать содействие в издании педагогической энциклопедии под редакцией Крупской. Понятно, что такому труду уже заведомо была уготована участь стать наименее читаемой книгой в объятой пожаром войны России. Но Ленин с уверенностью заявлял, что количество читающей публики в России растет, и если учесть особое пристрастие русского человека к разного рода энциклопедиям, то, как он говорил, время для такого издания назрело, и оно, без сомнения, выдержит еще не одно переиздание. Только бы Елизаров нашел для него издателя.

«Спрос теперь в России, с увеличением числа круга читателей, именно на энциклопедии и подобные издания очень велик и сильно растет. Хорошо составленный „Педагогический словарь“ или „Педагогическая энциклопедия“ будут настольной книгой и выдержат ряд изданий.

Что Надя сможет выполнить это, я уверен, ибо она много лет занималась педагогикой, писала об ней, готовилась систематически. Цюрих — исключительно удобный центр именно для такой работы. Педагогический музей здесь лучший в мире.

Доходность такого предприятия, — добавляет Ленин, — несомненна».

И еще Ленин просил Елизарова обдумать, как преподнести эти соображения издателю, ведь он, чего доброго, мог украсть чужую идею. Было бы неплохо, писал Ленин, взять под проект денег у какого-нибудь капиталиста, который не поскупится на расходы. Об издателях Ленин был невысокого мнения: издатель способен присвоить себе всю выручку, оставив редактора и составителя ни с чем. Такие вещи случались, пишет он. Наверное, он был прав, но его готовность вступить в этом деле в сотрудничество с капиталистом как-то не вязалась с его же, ленинскими, принципами. Объяснялось это только тем, что у Ленина почти кончились деньги и даже не было перспектив каким-либо способом их заработать. Ему должно было исполниться сорок семь лет, а похвастаться было нечем. Годы изгнания не принесли ему желаемых побед. Дни шли своей чередой, он подолгу гулял вокруг озера, подолгу сидел в библиотеке, подолгу заседал со швейцарскими социал-демократами, которых вообще-то презирал. Он даже и представить себе не мог, чем все это закончится.

Одно время он действительно возлагал огромные надежды на швейцарских социал-демократов, но теперь эти надежды таяли. Как-то Ольга Равич пожаловалась ему на гнетущее чувство опустошенности, безнадежности. Он ответил, что не она одна пессимистически настроена. Партия погрязла в оппортунизме; превратилась в нечто вроде богоугодного заведения для мелкобуржуазных клерков. В февральских своих письмах, исполненных боли и отчаяния, он с презрением обрушивается на Фрица Платтена и Роберта Гримма. Первого он клеймит как абсолютно бесполезное существо в партии, а второго за то, что он с левого фланга переметнулся к центристам. Без средств к существованию, без надежд, поддерживаемый небольшой кучкой соратников, он ощущал себя полностью изолированным от мира, и это ощущение становилось все невыносимее. Ему представлялось, что он так и закончит свою жизнь — нищим, бездомным изгнанником.

8 марта 1917 года в Петрограде рабочие объявили забастовку и вышли на улицы, требуя хлеба и мира. Кое-где начались грабежи, и полиция открыла огонь по мародерам. На Невском проспекте казаки стреляли в толпу. Это стало сигналом. На следующий день народ хлынул на улицы, требуя не только хлеба, мира, но и отставки правительства, отречения царя от власти. Но выступление это не было подготовлено, смутьяны не совсем осознавали, против кого направить свой гнев. Толпа нередко проявляла необъяснимое миролюбие. Подходя к казакам, люди спрашивали: «Вы ведь не будете стрелять?» На что казаки отвечали: «Нет, не будем». Это был стихийный взрыв народного возмущения, вызванный ненавистью к царскому правительству. Народ тяжело переживал огромные потери на фронте; в основном на его плечи легло бремя войны. В последующие три дня народное возмущение постепенно набирало мощь. Не хватало только мишени, куда эту мощь следовало направить. 11 марта пожар разгорелся в полную силу. Взбунтовался Павловский полк. Солдаты убили полковника и перешли на сторону народа. Восставшие поджигали казармы и полицейские участки, и народ Петрограда злорадствовал, слушая истошные вопли ненавистных им полицейских, живьем зажаривавшихся в объятых пламенем зданиях.

Мятеж достиг своего зенита; теперь восставшие знали, на кого направить всю силу удара, и они двинулись к Думе. Огромные людские толпы запрудили улицы, народ требовал формирования Временного правительства и отречения царя. 15 марта царь отрекся от престола. В разгар событий нашелся один-единственный человек, который смог указать народу, какие требования выдвигать и какую цель ставить в борьбе с царским режимом. Это был Александр Керенский. Как и Ленин, он родился в Симбирске. Но, в отличие от Ленина, он решительно был против кровопролития, стараясь, по возможности, избежать такого поворота событий. «Я не стану Маратом русской революции!» — заявил он. С первых дней восстания он являлся заместителем председателя Петроградского Совета рабочих депутатов, созданного по модели Советов, возникших во время революции 1905 года. Когда формировалось Временное правительство, его назначили министром юстиции. До октября Петроградский Совет и Временное правительство фактически находились в состоянии необъявленной войны друг с другом.