Никакого ответа.

Тогда Кардинале, натянув латексные перчатки, принялся за дверной замок. Раздался скрежет какого-то приспособления. Кити слышал свое дыхание и слышал, как бухает сердце. Он пытался придумать, что скажет, если откроется дверь напротив и кто-нибудь высунется наружу. Ему ничего не пришло в голову, и он перестал об этом думать. Сконцентрировался на скрежете, дыхании и сердцебиении.

Пока не услышал щелчок замка. Входя в квартиру, он осознал, что не смог бы сказать, сколько они простояли перед дверью: тридцать секунд или десять минут.

Внутри было темно и тихо. Витал неприятный запах.

В густом и плотном мраке неожиданно всплыло лицо его матери. Или то, что он привык считать ее лицом, потому что он его не помнил. Ему — специалисту по портретам — так и не удалось восстановить его в памяти, хотя он отчаянно старался. Оно ускользало от него, порой превращаясь в нечто устрашающее, что приходилось незамедлительно гнать прочь.

Кардинале нашел выключатель.

Квартира содержалась в порядке. Тщательном, нарочитом и безжизненном. Именно так. На секунду он пытался представить, как выглядел этот дом живым.

Он никогда не был живым.

Потом он встряхнулся и, надев перчатки, присоединился к поискам. Они не знали, что ищут. Хоть что-нибудь.

Все кругом покрывал толстый слой пыли, на котором не виднелось никаких следов — ни пальцев, ничего. В квартиру как минимум месяц никто не заходил. Примерно с тех пор, как умерла мать. Очевидно, он покинул дом сразу же после похорон. «Или незадолго до», — подумал Кити без особых на то причин.

Они быстро нашли его комнату. В остальных помещениях не обнаружилось ничего интересного. Старая мебель, старые газеты, старые кухонные принадлежности. Повсюду порядок, почти ритуальный. Маниакальный.

Ему в глаза бросился плакат Джима Моррисона. Его поразил отсутствующий взгляд на криво повешенном постере.

Среди старых выпусков комиксов — их насчитывалось несколько сотен — он увидел обложки и заголовки тех, что сам читал в детстве.

Они порылись в ящиках, под кроватью, в шкафу. Ничего странного или подозрительного, за исключением карточных колод. Какое отношение они могли иметь к расследованию, к изнасилованиям и всему остальному? И вообще, кто сказал, что этот картежник и есть насильник? Может, настоящий преступник сидит себе где-нибудь в тихом месте, предвкушая, как бросит очередной вызов карабинерам и полицейским.

— Господин лейтенант, посмотрите сюда.

Кардинале держал в руках листок с напечатанным на машинке двусторонним текстом.

Договор аренды на использование помещения под гостиницу.

На листе значился адрес.

Через десять минут они уже сидели в машине. Возвращались в отделение, не говоря ни слова. Тащились по улицам, загроможденным автомобилями, припаркованными впритирку к тротуару и уродующими вид города. Сидя рядом с молча крутившим баранку Пеллегрини и двумя другими такими же безмолвными помощниками, он в первый раз подумал, что они его поймают.

Эта мысль не имела под собой никаких оснований. И он не стал высказывать ее вслух.

Просто подумал так, и все.

Через десять дней после встречи с сестрой мне позвонил Франческо.

Куда я пропал? Почему не появлялся все это время? Черт, мы не виделись уже две недели. Мы не виделись гораздо дольше, но я об этом не упомянул. Так же, как не сказал, что разыскивал его повсюду, а он мне даже ни разу не позвонил.

— Дружище, мы обязательно должны увидеться как можно скорее.

Мы встретились в восемь выпить по аперитиву. Стало холодно. Наступил ноябрь. Два-три дня назад сотня тысяч восточных немцев разрушила стену и перебралась на другую сторону, а моя жизнь протекала совершенно бессмысленно.

Франческо пребывал в эйфории, но от него веяло чем-то зловещим. Я не мог понять чем.

Он повел меня в свой любимый бар, откуда даже изнутри было видно море. Не спрашивая моего мнения, он заказал два негрони, мы выпили их в несколько глотков, как лимонад, закусывая чипсами и фисташками. Заказали еще две порции и закурили.

Он снова спросил меня, куда я пропал. Куда он сам пропал, спросил я. Я сто раз звонил ему, говорил с его матерью. А потом она тоже перестала подходить к телефону.

Он немного помолчал, прикрыв глаза. Как будто вспоминал какую-то мелкую, но важную деталь. Которую должен был сказать мне, прежде чем продолжить.

— Моя мать умерла. — Он проговорил это нейтральным тоном, не окрасив свои слова никакой особенной интонацией. У меня похолодела кровь. Я судорожно искал, что сказать. Мне жаль. Мне ужасно жаль. Как это случилось? Когда это случилось? Как ты?

Я ничего не сказал. Просто не успел. Он сам заговорил через несколько секунд.

— Я там больше не живу.

— А где ты живешь?

— Недавно купил себе квартиру.

Квартира, куда мы водили тех двух девчонок. Он не помнил, что я там был. Мне стало тревожно, почти страшно.

— Ты должен там побывать. Я сегодня же покажу тебе, как устроился. Но сначала поужинаем.

С ударившим в голову и ноги негрони мы пошли в жалкую тратторию, куда я раньше никогда не заглядывал. Мы что-то ели, но в основном пили. Вино, потом граппу. Мы должны чаще встречаться, говорил Франческо. Снова начать играть, но теперь уже по-крупному. Выбраться из Бари. Колесить по всей Италии, зашибать реальные деньги. А не те гроши, на которые мы переводили наше время и наш талант. Он сказал, наш талант. Нужно продолжить с того места, где мы остановились. Эту фразу он повторил несколько раз. Вроде бы глядя мне в лицо. На самом деле его глаза смотрели сквозь меня лихорадочным и отсутствующим взглядом.

Квартира выглядела так же, как в прошлый раз. В то же время что-то здесь изменилось. Повсюду — на диване, на полу — валялись кучи одежды. Стояло несколько закрытых картонных коробок. И запах. Противно воняло табаком и еще какой-то дрянью. Так пахнет в помещениях, которые никогда не проветривают. Так пахло в доме его матери.

Мы опять пили граппу — прямо из полупустой бутылки без этикетки, которую Франческо принес из спальни. Он говорил еще быстрей обычного и слушал меня еще меньше, если только такое возможно. Проще сказать, он вообще меня не слушал. Он сидел, уставив вытаращенные глаза в одну точку. Очень далекую точку. Потом взял старую пластинку и поставил на проигрыватель дорогого музыкального центра. С первых аккордов я узнал «Роллинг стоунз». Диск Exile on Main Street.

Я перестал что-либо соображать еще до того, как он снова пошел в спальню и вернулся с белым полиэтиленовым пакетом.

Задолго до того.

— На всякий пожарный заныкал чуток с испанской партии.

Я с идиотской улыбкой смотрел, как он высыпает из пакета на блестящую поверхность стола полоски белого порошка. Четыре аккуратные полоски одинаковой длины.

Я разрывался между страхом и желанием. На мгновение все поплыло вокруг меня — формы, звуки, очертания предметов, и мое сознание пронзила мысль: Франческо — гей и в этот вечер он решил открыться мне. Две дорожки кокаина, и он отымеет меня в задницу. На краткий миг это показалось мне если не нормальным, то во всяком случае неизбежным и приемлемым. В каком-то смысле, даже необходимым — для нашего освобождения.

Потом эта мысль исчезла, и мой мозг снова начал функционировать. Я различил музыку и сфокусировался на происходящем.

Одной рукой Франческо скручивал банкноту в пятьдесят тысяч лир. Простой и грациозный, этот жест походил на волшебство.

Он протянул мне трубочку, я взял ее и застыл на месте, не зная, что с ней делать. Франческо жестом пригласил меня к столу: давай, чего ты ждешь? Но я не двинулся. Тогда он забрал у меня банкноту, зажал правую ноздрю, в левую вставил трубку, нагнулся над столом и быстро втянул в себя дорожку. Тряхнул головой: губы сжаты, глаза закрыты. Затем повторил ту же процедуру с другой ноздрей. И снова протянул бумажную трубочку мне.