Ворота бесшумно, как во сне, отворились.

Пока я медленно ехал по аллее, в глубине которой виднелась двухэтажная вилла, меня охватило беспокойство. От чувства нереальности и желания сбежать.

Все казалось странным и безнадежно чужим. Пока машина продвигалась между высоченными соснами, я подумал, что надо развернуться и уехать прочь. И тут в зеркале заднего вида увидел, как ворота закрываются — все так же бесшумно.

Машина поехала дальше и приблизилась к вилле. Сама.

Под подобием портика стояла Мария и указывала мне пальцем направо. Сначала я решил, что она велит мне убираться. Непредвиденная проблема? Муж? Я должен бежать, прятаться? В тот момент я испытал и панику, и облегчение.

Потом я понял, что она всего лишь показывает мне, где припарковаться. Я оставил машину под живым навесом из вьюнка рядом со старой «ланчей», которая, судя по виду, прозябала там черт знает сколько времени. Там же стояла темная малолитражка. «Машина Марии», — подумал я. Пересекая пространство между навесом и портиком, я двигался как в тумане. Капли дождя били меня по спине.

Она поздоровалась, пригласила меня в дом и, пока я отвечал на приветствие, направилась к двери. Внутри царил подчеркнуто безупречный порядок, пахло ароматным чистящим средством.

На кухне мы выпили по стакану сока. Из нашего разговора я запомнил только одно: прислуга приходит к обеду — по утрам Мария любит побыть одна. Значит, я должен уйти чуть раньше обеда.

Еще на кухне она приникла своим ртом к моему. У нее был твердый, мясистый и сухой язык. Я почувствовал запах духов, которыми она обрызгала шею за несколько минут до моего прихода. Слишком обильно. И духи слишком сладкие.

Я не помню, как мы оказались в спальне, — разумеется, не супружеской. Возможно, гостевой. Или в комнате для тайных свиданий. Чистой, прибранной, с двумя сдвинутыми кроватями, мебелью из светлого дерева и выходящим в сад окном, из которого открывался вид на две пальмы и загородку.

В доме стояла абсолютная тишина, только стук дождя доносился с улицы. Ни машин, ни людей. Ничего. Только дождь.

У Марии было худощавое мускулистое тело — результат многочасовых трудов в спортзале. Аэробика, бодибилдинг и черт знает что еще.

Но, когда я лежал на спине, а она двигалась на мне, я увидел ее отвисшую грудь. Я с фотографической точностью запомнил этот образ — состарившаяся грудь на атлетическом теле.

Неизгладимо печальный образ.

Пока она со знанием дела двигалась, прижавшись к моему телу, меня обдавало приторным запахом ее духов и еще какими-то ароматами, не такими искусственными, но не менее чужими. Я отвечал на ее движения, как будто выполнял упражнение по физкультуре.

Когда мы приблизились к кульминации, она сказала мне: «Любовь моя». Один раз. Потом еще. И еще.

Много раз, все быстрей и быстрей. Как в детской игре, когда одно и то же слово повторяют до тех пор, пока в мозгу не произойдет короткое замыкание и слово не утратит всякий смысл.

«Любовь моя».

Потом мне захотелось закурить. Но я воздержался. Она не выносила табачного дыма. Тогда я остался лежать на спине, голый, а она говорила. Тоже голая, тоже растянувшаяся на спине. Время от времени она проводила рукой у себя между ног, как будто намыливала себя невидимым куском мыла.

Она говорила, а я смотрел в потолок, продолжал идти дождь, и время как будто остановилось.

Я совершенно не помню, как оделся, как мы спустились в гостиную, как договорились о следующей встрече и попрощались. Некоторые воспоминания того утра четко отпечатались в моем сознании, другие — пропали мгновенно и навсегда.

Когда я уходил, дождь все еще лил.

До того июньского вторника мои воспоминания выстраивались в нормальном хронологическом порядке. После него мою жизнь подчинил себе фантастический скачущий ритм, а события начали развиваться с бешеной скоростью. Я помню отдельные сцены, некоторые в цвете, другие черно-белые, часто расплывчатые, как во сне, иногда чересчур шумные и не синхронизированные по звуку.

Я могу воспринимать эти кадры только извне, как зритель.

В последующие годы я не раз пытался мысленно вернуться к тому, что пережил в те дни. Мне хотелось взглянуть на происшедшее с той же точки зрения, с которой я рассматривал его тогда, но это мне так и не удалось.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, снова и снова стараясь оживить свое тогдашнее видение, стоит мне чуть-чуть к нему приблизиться, чья-то невидимая рука отбрасывает меня прочь, я теряю равновесие и падаю. И снова оказываюсь всего лишь зрителем. На сцену, где разворачиваются события, я всегда смотрю по-разному, иногда издалека, иногда, напротив, лицом к лицу. А бывает, — и это меня пугает, — свысока.

Но всегда из зрительного зала.

Я часто ездил к Марии. Почти всегда по утрам, несколько раз поздно вечером. Ее дом всегда встречал меня тишиной и чистотой. Когда я от нее уходил, на меня накатывала тошнота, и, чтобы прогнать ее, я обещал себе никогда сюда не возвращаться.

А через несколько дней снова звонил ей.

Я не помню ни одного разговора с родителями. Я старался поменьше видеться с ними, а при встречах избегал смотреть им в глаза.

Возвращался домой под утро, спал допоздна. Ходил на море, ездил к Марии или просто катался на машине за город, включив кондиционер и музыку на полную громкость. Возвращался во второй половине дня, принимал душ, переодевался и снова уходил.

У меня сохранилось много воспоминаний об игре в покер — до и после нашего путешествия в Испанию.

Партии в комнатах с кондиционированным воздухом или насквозь прокуренных, партии на террасах и в садах приморских вилл. Однажды мы играли на лодке.

И один раз в закрытом заведении. Игорном доме, проще говоря. Этой партии я не забуду никогда.

Обычно Франческо не совался в игорные дома. Он говорил, что это опасно и ни к чему так рисковать. Это очень тесный круг, как у наркоманов, где все друг друга знают. С нашим ритмом игры — четыре, пять, шесть партий в неделю — нас бы быстро раскусили. Они бы заметили, что я почти всегда выигрываю. Что мы всегда играем вместе. А потом кто-нибудь обязательно вычислил бы, что самые большие суммы я выигрываю, когда сдает Франческо.

Поэтому мы в основном играли в частных домах — благодаря феноменальной способности Франческо без конца находить новые столы и новых игроков, зачастую за пределами Бари.

Почти всегда нашими партнерами выступали дилетанты, и мы видели их от силы еще один раз, когда позволяли им «отыграться».

Для меня до сих пор остается загадкой, как ему удавалось организовать такое количество партий и вовлечь в них столько людей, не знакомых друг с другом.

Со временем тип игрока за нашим столом изменился. Сначала мы имели дело с богачами, для которых проигрыш пяти-шести, даже десяти миллионов означал неприятность, но никак не трагедию. Постепенно среди них все чаще стали мелькать люди совсем другого сорта. Потом мы начали садиться за карточный стол с мелкими служащими, студентами вроде нас самих, рабочими и даже пенсионерами. Почти бедняками. Они проигрывали как миллионеры, только вот для них проигрыш обретал совсем другое значение.

Все шло не так, как в начале. С каждой партией мы опускались все ниже.

Я не хотел задумываться куда.

У входа сидел лысый мужик в майке, из-под которой торчали пучки черных волос. Я сказал, что иду к Николе. Никакого Николы я не знал, просто следовал указаниям Франческо. Лысый, не поворачивая головы, зыркнул глазами по сторонам и кивком пригласил меня внутрь. Я пересек большую комнату, с духотой которой тщетно пытался сражаться старый шумный кондиционер. Увидел десяток безобидных игровых автоматов: звездные войны, автогонки, стрелялки и тому подобное. В тот вечер возле них толклось немного народу — все взрослые; проходя, я невольно заинтересовался, в какие игры они играют. Франческо объяснил мне, что многие из этих автоматов были снабжены специальным устройством: достаточно переключить кнопку на пульте или вставить ключ, и звездные войны превращаются в видеопокер. Клиент подходил к продавцу жетонов и говорил, что хотел бы сгонять партию. Незнакомец неизбежно нарывался на грубый отказ: с чего он взял, что в этом заведении играют в покер? Он ведь мог оказаться полицейским или карабинером. Для тех, кого продавец жетонов знал или кто явился по рекомендации, он нажимал нужную кнопку или поворачивал ключ, переключая автомат на новую игру. Некоторые проигрывали миллионы, ставя раз за разом по несколько тысяч лир. Если машина не получала сигнала от игрока в течение пятнадцати секунд, на экране автоматически возникала невинная картинка легальной игры. Именно ее и видела полиция, когда по анонимке от чьей-нибудь отчаявшейся жены являлась с проверкой заведения.