Последние акты италийской унификации сопровождались новым, крайне опасным кризисом, который достиг кульминации в Союзнической войне 90–89 гг. I века до н. э. На самом деле уже во II в. до н. э. термин «римский гражданин» по большей части потерял свою изначальную ценность. Римская олигархия продолжала искусственно дистанцировать «римлян» от «италиков». Союзническая война, которая стала следствием войн на Востоке, оказалась связана с борьбой за права италиков, колонистов и союзников, на плечи которых всей тяжестью ложились непрерывные войны Рима. Проблема пролетариата, которая волновала греков, была тесно связана с юридическими и экономическими требованиями народов Италии. Завершение Союзнической войны военной победой римлян и вместе с тем признанием за италиками их прав доказывает, что Италия не могла существовать без Рима, а Рим — без Италии. Чтобы создать свою республику в Корфинии,[43] восставшие взяли за образец римскую конституцию, — это показывает, что они в первую очередь пытались подражать римской организации, а не противостояли ей. Название «Италия» тогда впервые приняло политическое значение, однако оно обозначало пока лишь некоторые регионы центральной части полуострова. Союзническая война отметила последний кризис организации Италии; после 89 г. до н. э. вспыхивают новые войны, но речь шла об отражении во всей Италии соперничества между политическими партиями Рима. Организация, созданная в Северной Италии Помпеем Страбоном,[44] развитая Цезарем, а затем Октавианом, лишила ее статуса провинции и завершила объединение Италии пожалованием права римского гражданства. Концепция гегемонии одного города канула в лету одновременно с поражением римской аристократии. Начавшись с военных действий, это объединение завершилось социальной политикой. В эпоху Августа Страбон мог сказать, что весь мир стал римским, однако некоторые именуются этрусками, умбрами, лигурами, инсубрами. Это замечание, отражающее ситуацию в Цизальпинии, можно отнести ко всему Апеннинскому полуострову. За некоторыми исключениями провинции во времена Августа брали названия, принадлежавшие наиболее значительным народам до римского завоевания. Не опасаясь сепаратизма, политика и даже пропаганда империи могли отныне взывать к традициям доримского прошлого. Тогда как Тит Ливий в начале своей «Истории» воскрешал в памяти кровожадность римлян и верность венетов, «Энеида» Вергилия воспевает роль италиков в завоевании Лация Энеем и подводит итог обширному наследию италийских, греческих и римских легенд. Накануне сражения при Акции[45] Италия подтвердила свое идейное единство клятвой верности Октавиану, которую принес каждый из ее городов. Сам образ действий объединенной Италии показывает, что нужно понимать в эту эпоху под Италией — не одну нацию в современном смысле слова, но плотную сеть городов, пользовавшихся единым правом; это было «расширение» столицы, благодаря которому Италия формировала географическую и политическую базу, необходимую для управления империей.

Повторим еще раз: история Рима — это история длительной интеграции. Это одна из составляющих римской оригинальности. С давних пор римляне в собственном смысле слова, то есть те, кто был рожден в Риме, были лишь меньшинством. В I в. до н. э. кризис старой аристократии привел к смене господствующего класса; новые родовые имена утвердились наряду с прежними. Первый век до н. э. стал эпохой «новых людей», которые не имели славы именитых предков. Сначала италики были обеспечены вспомогательными войсками, затем они поднялись до литературных и художественных достижений; наконец, при Флавиях они получили верховную власть. Марий, Помпей, Страбон и его сын Помпей Великий, Цицерон были италиками, так же как Азиний Поллион[46] и Меценат, не говоря уже об офицерских кадрах в армии и должностных лицах в провинциях. Римские политические деятели, за исключением Юлия Цезаря, семья которого только недавно получила доступ в курульные магистратуры,[47] были по большей части италиками; потомки прежних противников и бывших подданных добились теперь самых высоких политических, военных и административных должностей. Затем италики юга, ставшие жителями Северной Италии, Цизальпинии, заняли первые роли: они дали Риму его великих поэтов и, возможно, его самого страстного историка.

Эта ситуация объяснялась эволюцией, историю которой можно проследить, отталкиваясь от некоторых фактов: опираясь, в соответствии со своей традиционной тактикой, на местную элиту для управления союзниками, римская аристократия в то же время способствовала усилению их позиции. Столица, кроме того, привлекала много людей, тем более что невозможно было осуществлять политические права вне Рима, и все это способствовало расширению функций и деятельности италийской клиентелы аристократов. Затем Сулла,[48] Помпей[49] и Цезарь ввели новую связь между военачальником и его солдатами, а эта связь также изменила отношения между колониями и столицей, новые колониальные потери были вызваны необходимостью восполнить уход ветеранов и вступлением колоний и муниципий[50] в политические партии Рима, который впоследствии вовлек их в гражданские войны. К прежним отношениям клиентелы и патроната добавился, следовательно, новый колонизационный приток, чисто политический: глава каждой партии пытался таким способом создать условия, благоприятные для своей деятельности. Впрочем, хотя она и потребовала невероятных жертв и спровоцировала начало политических и экономических трудностей, передача земель этим новым переселенцам, прежним солдатам, ускорила этническое смешение в Италии, а предшествующие исторические единства утратили свое значение. Тип римского гражданина — togatus, который воспроизводят многочисленные образцы погребальной скульптуры, от Юга до Альп, передает состояние духа, которое проявилось во всем и везде: сознание того, что звание римского гражданина превыше всего.

Даже самое краткое, ограниченное Европой, изложение истории римского завоевания и романизации провинций потребовало бы написания целой книги. В начале предыдущей главы я упоминал работу Пьера Грималя, посвященную римской цивилизации. В ней содержится множество данных и идей, несколько в иной перспективе дополняющих замечания, которыми я ограничусь здесь.

Вряд ли следует особенно подробно останавливаться на событийной истории римского завоевания Европы. Начавшись во время Второй Пунической войны открытием в Испании «второго фронта», в ответ на смелую экспедицию Ганнибала, это завоевание, которое достигнет своего апогея в победе Траяна над даками[51] (106 г. н. э.), продолжалось три века. Это показывает, что римляне в момент, когда начиналась экспансия, не имели программы покорения собственно Европы. Эта экспансия долгое время была скорее морской, чем континентальной. Первая Пуническая война (264–241 гг. до н. э.) имела следствием ослабление морского могущества Карфагена, фактическое поглощение Римом Сиракуз и полное восстановление по всему Средиземноморью свободы сообщения, которая на протяжении многих веков была ограничена. После завоевания Тарента римляне, ставшие властителями Южной Италии, осознали свою новую роль в качестве морской державы. Затем, после Первой Пунической войны, оккупация Сицилии и Сардинии сделала их наследниками Карфагена и Великой Греции. С тех пор римская политика ориентировалась на установление господства на всем Западном Средиземноморье, откуда римляне сначала вторглись в Иллирию (225 г. до н. э.), а позже, когда возобновилась вражда с Карфагеном, — в Испанию. Таким образом, после Первой Пунической войны появилась талассократическая программа Рима, в то время как в отношении покорения внутренних районов европейского континента сколько-нибудь определенных планов не существовало.