В гараже было влажно и холодно. Воздух не тот, что в подвале: с запахом сырой штукатурки и ржавого железа. Сколько помню, гараж всегда пустовал. Таким его моя мама купила — как подземный придаток к дому. В нем ворота — снаружи не запираются, а изнутри щеколда — как задвинули лет восемь назад, так ни разу не отодвигали… Я пошла по стеночке — наиболее приемлемый вариант; пусть долго, но в итоге придешь к воротам, мимо не пройдешь.

Незнакомец уже был здесь, в гараже. Он молчал, не делясь своими планами, и, похоже, не сразу сообразил, что я замышляю. Возможно, он пошел прямо, дошел до середины и, не встречая препятствий, в задумчивости остановился. Интересно, он понял, что попал в гараж?

Я затаила дыхание. Пошла на цыпочках. Угол. Железная кромка. Вторая железная кромка — середина ворот… Засов. Какой-то хитрый у нас засов: раздвигается в обе стороны — первый затвор, второй… Боже мой, да тут с годами все заржавело, пристыло, какую силу надо иметь?..

Стараясь не шуршать пуховиком, я присела на корточки, провела ладонью по цементному полу. Нащупала камушек. Ну что, с Богом, Лидия Сергеевна!.. Закусив трясущуюся от страха губу, я приподнялась и бросила камень по отвесной — в противоположную стену…

Тот ублюдок рванулся на звук, чиркнув подошвами. А я налегла на верхний засов, заработала плечом, готовясь выжать нечеловеческую силу, — но тот открылся почти сразу, слава богу… Преодолев сопротивление, заскрипел, звякнул выступом по скобе. Вторая железяка сдвинулась совсем без усилий. Ворота со скрежетом поползли…

Он схватил меня за куртку, но я уже чувствовала свободу — отбилась от него копытом и бросилась в щель между створками. Пулей взлетела на скат, вырулила на Облепиховую… Под дождем, в тапках, ошалевшая от страха и надежды! Меня бы уже ничто не остановило. Пробьюсь. Выживу. И лужи разгребу руками… Я бежала по пустынной улочке, мимо тихих домов, постоянно оглядываясь, — черная тень, пригнувшись, неслась за мной. Но бежала она неважно, слишком быстро отстала и даже споткнулась, растянувшись посреди дороги. В этот момент я тоже почувствовала, что задыхаюсь. Перешла на шаг, уткнулась в забор и, когда последний перетек в калитку, нашла на ощупь щеколду и ввалилась в чужой огород. Побрела по дорожке, взобралась на крыльцо… Я уже элементарных вещей не соображала! Барабанила в дверь, плакала, умоляла, просила открыть, оказать содействие, нисколько не думая, что дом пуст и стучаться можно хоть до весны… Хорошо еще, сподобилась оглянуться. Призрак входил в калитку!.. Это был мужчина — в бесформенном плаще с капюшоном, уставший, но покуда решительный. Он тяжело брел по дорожке, мимо крохотной беседки, мимо пригнутой малины. Едва ли в его планы входило миновать и меня…

Я собрала остаток сил, слетела с крыльца и побежала за дом, обогнув пузатую бочку для дождевой воды. Позади дома все было серым и колючим. Меня несло по нескончаемым перекопанным грядкам, по низенькому крыжовнику, мимо скелетов «обеспленочных» парников… Я влетела в кусты — слава богу, на задах участков, выходящих в здешний лог, не ставят заборов. Не ощущая боли в ногах, твердя как заклинание: «Не потеряй тапки… не потеряй тапки…» — я скатилась в овраг, докондыляла до сгоревшего хозяйственного вагончика в ивовых зарослях и извилистым переулком выпала на Садовую. Меня уже никто не преследовал. Но я упорно неслась по мокрому асфальту, как мотылек на огонь — на освещенный крупный дом, где, невзирая на глухую ночь, играла музыка и кто-то басисто хохотал. Крутые на Садовой!..

Положительно эта ночь, равно обеим предыдущим, могла дарить только мерзости. Я влетела в помпезные ворота, бредя лишь одним — защитой!.. и поволоклась мимо устрашающе крупного зверя из породы «мерседесов», мимо другого такого же — на вычурный фонарик над крыльцом.

В голове клубился туман.

Ко мне уже кто-то подваливал, пошатываясь. Туча в штанах. Толстая, рассупоненная.

— Помогите… — тихо бормотала я. — За мной гонятся…

— Братаны! — захрюкала туча. — В натуре, к нам соска привалила… Еще одна! Берем?

— Берем! — дружным гоготом отозвались из дома. — Тащи ее сюда, поваляемся… А то наши уже дрыхнут…

Меня уже обнимали, дышали в рот огненной сивухой. Я отбивалась, с ужасом понимая, что загремела из кулька в рогожку. Здесь совсем не интересуются происхождением посторонних баб. Ценят сам факт. Недолюбили.

— Га-га, крошка, ну ты че, в натуре, — гундело существо, беря меня в оборот бесцеремонно и без прологов. У меня даже ноги оторвались от земли.

— Пустите… — хрипнула я, болтая тапками (не упали, задники высокие), извиваясь в воздухе, как червяк на крючке.

— Ах ты сучонка! — прорычало существо, разворачивая мою перекошенную, грязную физиономию к свету. — Га-га! — ублюдочно заржало. — При таком характере ты могла бы быть и покрасивше… Чего ж ты такая несговорчивая, цыпа?

— Тащи, тащи! — скандировали с веранды. — Поглядим, из чего там сделана наша девчонка!

Меня стиснули и понесли в дом. «Иметь будут!» — пронеслась отчаянная мысль. Я схватила этого мерзавца за волосы (там было негусто, но я нашла) и потянула его к земле. Он от боли разжал руки, заорал чего-то.

Но, видно, хорошо ко мне присох. Взревел трубно:

— Сука!!! — и начал на полном серьезе меня душить. Боль свела горло. Кровь ринулась в голову, активизируя лихорадочное мышление. У меня же баллончик в кармане! — озарило меня. В правом! Скорее же, пока руки не отнялись… Это убожество сладострастно хрюкало и шаг за шагом протаскивало меня в сторону дома, где за него непечатными оборотами болела целая команда.

Я пустила струю ему в лицо. Он отшатнулся, закрыл глаза руками и истошно завопил:

— А-а-а-а-а!!!

А я опять побежала. Подгоняемая воплями за спиной, добежала до улицы, пихнула калитку, понеслась по Садовой. Подвывая от ужаса, вырвалась задами подстанции на Сиреневую. До казачьих постов далеко. Патрулей не видно. Я брела по мокрому асфальту, размазывая слезы, машинально ища ту дачу, где днем шла активная подготовка к девичнику. Мы гуляли с Верестом, а женщины бальзаковских лет, бойко тараторя, кочегарили допотопный самовар с трубой… Вот он, этот дом, с ободранным мезонином над покатой крышей… Я опять брела по огороду, опять стучала в дверь, будоража сонную округу. Ведь не могут все на свете быть сволочами! Когда мне отворили, я уже не стояла на ногах — тихо сползала по косяку, как сползает капля воды по шершавой трубе. Озабоченно говорила баритоном женщина. Галдели другие, меня куда-то вели, куда-то укладывали. Потом вообще ни черта не помню.

У этих добрых самаритянок меня и навестил под утро Верест. Как выяснилось позже, звонок озадаченной Броньки Хатынской пришел по назначению. Верест бросил дела и примчался на дежурном «уазике». Алла Альбертовна Турицына — самая добрая из самаритянок и руководитель женского коллектива фирмы «Берта», отмечающего принудительный уход в отпуск, — еще ночью сбегала на ворота, поставив в известность охрану, так что Верест получил информацию, едва въехав в кооператив. Будить меня было кощунственно — не теряя времени, он помчался на дачу, где обнаружил большой кавардак — что наверху, что в подвале. То есть кто-то хорошо «посидел» в нашем с мамой имуществе. Чего искали — непонятно. Я никому не делала плохого. Соблазнительных для злоумышленников вещей не держала. Придя к выводу, что ни черта он в этих делах не смыслит, Верест вызвал криминалистов. Напоследок еще раз обошел дачу и отправился к Турицыной будить меня легкими поглаживаниями.

Когда я открыла глаза, он сидел на кровати, держа в своей руке мою. Глаза выражали ловко сымитированную озабоченность. Я покосилась на его конечность.

— Простите меня, Лидия Сергеевна, — вздохнул Верест. — Сержант Замятный получил приказ охранять вашу дачу как зеницу ока. А полковник Ананченко посчитал, что это блажь сопливая, и распорядился бросить всех людей на поимку маньяка. Нас очень мало. Я был бессилен в этой ситуации, простите.