Он задвинул пылесос назад под лестницу. Даже таким необыкновенно ясным зимним днем в комнатах нижнего этажа приходилось зажигать электричество, чтобы рассеять гнетущий сумрак. Добавить к деревянным панелям сбруйные бляхи да охотничьи рожки, и здесь будет совсем как в трактире на мрачном постоялом дворе эпохи Тюдоров — «Телец и лоза» или «Конь и подкова». «Темновато», — сказала когда-то Бет после осмотра дома. Темновато? Настоящий склеп, черт возьми! Странно: чтобы заметить это, Тому понадобилось восемь лет, а Бет хватило одного беглого взгляда.

Однако теперь он все увидел, и его волновала новизна ощущения: оказаться на месте жены, посмотреть на вещи ее глазами. Осторожно, словно вор, не желая разрушить чары, Том двинулся по комнатам, подмечая то, что, должно быть, видела Бет, пока он разговаривал в подвале с риэлтором.

Давность постройки дома (а в столь юном городе девяносто лет — уже исторический возраст) Том неизменно связывал с постоянством и солидностью, но теперь вся эта древность ассоциировалась у него лишь с ветхостью и гниением. Кому нужно жилье, где в L-образной кухне, наверное, было проглочено столько обид и не высказано столько мучительных горестей, а вверх-вниз по лестнице ходило без счета докторов и гробовщиков?

Том помнил, как сверху доносились шаги Бет по голому деревянному полу, — пока агент распространялся о сходстве дома с кораблем. Пытаясь повторить ее путь, Том замечал детали, на которые до того почти не обращал внимания: тонкая трещина в кирпичной кладке камина, наклонный пол — точно перед глазами у пьяного, двери навешены косо, причем все. Вот здесь Бет остановилась и подумала: «Что за чертова развалюха». Том был просто в этом уверен.

Он дошел до площадки между двумя лестничными маршами; на пыльном подоконнике, у высокого окна с цветным стеклом лежала мертвая оса. Освинцованный переплет отливал алым и темно-зеленым, все вместе наводило на мысли о разворованном церковном имуществе. Солнечный свет превращался в густые разноцветные сумерки, так что в качестве окна это застекленное отверстие было бесполезно, однако, может статься, оно и пригодилось бы, приди вдруг хозяевам охота пасть на колени и помолиться. Том ощутил острую неприязнь жены к жалкой претензии на церковный стиль и вспомнил, как именно из-за окна, придававшего дому величественный вид, и решился на покупку. Почему они не избавились от всей ненужной ерунды несколько лет назад? Жилище требовало света, и хватило бы единственного листа обычного стекла, чтобы рассеялся мрак на первом этаже. Том подыщет стекольщика. Работа здесь несложная, самое большее — на полдня.

В комнате Финна сразу стало понятно: блеклые бежевые стены никуда не годятся. Выкрасить их белой краской под силу даже Тому с его ограниченными возможностями во всем, что касается ремонта. Финн будет помогать. Том пересек холл и открыл дверь их с Бет спальни. Сразу бросились в глаза тяжелые темно-золотые гардины, купленные вместе с домом, сломанное подъемное окно, подпертое книгой, туалетный столик «под чиппэндейл» с потускневшим овальным зеркалом (распродажа в районе Баллард, 94-й год), которым Бет никогда не пользовалась.

Том вернулся в холл и вдруг почувствовал: то ли душа его отделилась от тела, то ли произошло нечто в этом роде, столь же сверхъестественное. В полумраке, на расстоянии приблизительно десяти футов, он отчетливо разглядел себя самого, босиком, в мятой джинсовой рубашке и мешковатых вельветовых брюках. Взъерошенный призрак шел наверх, в рабочий кабинет на третьем этаже, этакий самодовольный тип. Помещение, куда он направлялся, — единственное место с достаточным естественным освещением во всем доме.

Вот призрак поднимается, намереваясь провести еще один день в заоблачных высях.

Ну разумеется, что Бет съехала. Заметь Том раньше то, что видела жена, он и сам бы съехал. Кооперативная квартира — ее сигнал, прекрасно им понятый и до конца расшифрованный. Бет дала Тому возможность ненадолго увидеть со стороны, насколько он ушел в себя и еще гордится этим. Том был потрясен и одновременно испытывал благодарность. Первой мыслью стало позвонить ей и рассказать о своих открытиях — мол, посмотрел теперь на все ее глазами и так… Но лучше показать, чем рассказать. Да, конечно! Том легко спускался по лестнице, переполненный энергией, в голове теснились замыслы, и он вздымался на гребне воодушевления, словно серфингист на высокой океанской волне.

Том остановился напротив злополучного окна. Сквозь выщербленные ромбики цветного стекла ничего не видно, а вычурной конструкции свинцовые средники занимают оконное пространство почти целиком. Пуритане в семнадцатом веке порицали цветные стекла, узрев в них попытку отвлечь всевидящий Господень взор на суетную мишуру. Внезапно Том почувствовал, что мыслит так же, как Кромвель и Коттон Мазер[103]. Будь под рукой кирпич, он с радостью запустил бы им в проклятое окно.

Больше света!

С наступлением темноты квартиры Беллтауна превращались в частые соты освещенных комнат, каждая из которых дерзко открывалась на всеобщее обозрение. Хотя на окнах, как и подобает, висели жалюзи цвета слоновой кости, их редко задвигали, только в спальнях, поздней ночью. В любой момент можно было увидеть: люди в прекрасной спортивной форме без устали упражняются на беговых дорожках и велотренажерах; на экранах компьютеров открываются электронные странички; в домашних кинотеатрах идут знакомые фильмы; в картонных коробках доставляют пиццу; фигуры, похожие на дирижеров несуществующих оркестров, отчаянно размахивают руками; мужчины ласкают мужчин, женщины ласкают женщин, а иногда — мужчина ласкает женщину. После публичной прелюдии щелкает выключатель, и любовная сцена (а любовью в Беллтауне занимались охотно) тает во тьме, чуть реже — растворяется в беловатой дымке задвигаемых жалюзи.

Поскольку обитатели этих квартир поочередно становились то наблюдателями, то объектами наблюдения, каждый испытывал удовольствие от все возрастающей утонченности ночных представлений. В чем угодно: в горестях и любовных утехах, физических упражнениях и полуночном бдении за компьютером, да и в простых посиделках с приятелем — везде присутствовало четкое ощущение зрительского присутствия, так что в Беллтауне даже серьезные несчастья приобретали профессиональный сценический блеск.

Обозревая освещенные комнаты, новоприбывший мог решить, будто он или (это более вероятно статистически) она видит саму жизнь Беллтауна, но яркие живые картины были скорее рекламой, чем самим товаром. Об эффективности роликов вполне красноречиво свидетельствовали доходы: беллтаунские квартиры стабильно возрастали в цене, на 35 % ежегодно, легко и ненавязчиво обходя престижных конкурентов — прочую недвижимость на берегу озера Вашингтон. Вот так интимные ласки, беговые дорожки, коробки с пиццей и редкие минуты недостойного отчаяния упрочивали благосостояние беллтаунцев, большинство из которых теоретически давно уже стали миллионерами.

На одиннадцатом этаже дома под названием Белгрейв Пуант жалюзи в комнате Финна были плотно задвинуты, зато вся остальная квартира просматривалась, являя собой одно из многих мест действия всеобщей буффонады. Случайный зритель принялся бы, наверное, искать глазами разбросанные по полу игрушки, а в дальнем углу — стопку картонок, однако вместо них взору представали два одинаковых зеленовато-голубых пуфа по обеим сторонам низкого тростникового столика со стеклянной крышкой, где помещался керамический кувшинчик с дюжиной белых роз, раскрытый ноутбук и новогоднее издание журнала «Вэнити фэр». На пуфах сидели две женщины, одна — кудрявая брюнетка, другая — очень коротко стриженная блондинка. Между ними стояла открытая бутылка «Бланк де бланкс», но вина убавилось всего ничего, а собеседницы уже принялись за черносмородиновый чай.

— Его постоянно тошнит, — говорила Бет, — не пойму, в чем тут дело.

— А лекарства он пьет? — спросила Дебра Шумахер.