Домой, на Рождество, после первого семестра в Сассексе, Том ехал поездом от Ливерпуль-стрит и смотрел, как за Стратфордом, Форест Гейт, Уонстед-Флэтс и Мэнор-парком постепенно вырисовывается из мглы и копоти величественный Лондон. Свирепый восточный ветер, дувший со стороны Северного моря, гнал дым из труб над самыми крышами домов. У Севен Кингс поезду вслед глядела лисица, притаившаяся за темным глиняным холмиком. На гладкой шкурке зверька кое-где виднелись проплешины. Хотя тепловоз шел основательно, со всеми остановками, до дома было от силы десять — одиннадцать миль пути. В детстве то же расстояние представлялось Тому огромным, а Лондон казался зачарованным городом за тридевять земель, но теперь молодому человеку пришла в голову удивительная мысль: он ведь рос лондонцем, сам того не зная. А ощущение провинциальной отдаленности столица преподносила гражданам в качестве своеобразного дара, заставляющего каждого из них помнить свое место.
Тем декабрьским вечером, втаскивая вещи в дом на Лейдисмит-роуд, Том чувствовал себя чужим, однако уже по-другому. Багаж его состоял из двух одинаковых чемоданов, которые мать отыскала на летней распродаже, — производства фирмы «Антлер», в яркую шотландскую клетку, — Том их стеснялся. Не успел он позвонить, как Каталин широко распахнула дверь и расцеловала сына прямо на пороге. Коротко подстриженные, растрепанные волосы матери уже начали седеть, а при виде паутинки морщин у нее на лице Тому совершенно некстати вспомнилась знаменитая физиономия поэта Одена, похожая на неровный лунный ландшафт.
Радость матери сковала Тому язык. Каталин уже готовила традиционный для особых случаев обед: гуляш с клецками и помидоры с паприкой; а из буфета в столовой успели извлечь, заметил Том, бутылку эгерского вина «Кровь быка». Мать шинковала лук, вытирая слезы тыльной стороной ладони, и ее возбужденная речь лилась непрерывным потоком. За десять недель, проведенных среди коренных англичан, Том привык к правильному произношению и теперь едва поспевал за смыслом сказанного.
— Ай, dragam[89], Papi[90] рано прийти сегодня, он вьедь так… Да что же ты совсьем не снимьешь пальто, как и не дома вродье, или холёдный здесь тебье? Vekoni[91]! А худой-то! Papi очень много хотьел говорить с тобой. Он деньги копить. Я знай, всю ночь о политике будьет больтать. Ох, Тамаш, egyetmista[92] уже, поверить трудно! Чуть-чуть — и професцор! Голёдный ты, да? Что покушать будьешь? Piritos[93]? Тости?
Том сидел с виноватой, лицемерно-покорной улыбкой, глядя на царившие вокруг бедность и беспорядок отрешенно, будто посторонний. У кухонной стены громоздились, чуть не падая на пол, стопки «Манчестер гардиан уиклиз», сотни и сотни экземпляров, начиная с 50-х годов. Порывшись в этих пожелтевших газетах, можно было прочитать о Карибском и Суэцком кризисе, о собаках, летавших в космос, и об убийстве Кеннеди. Каждое воскресенье отец медленно одолевал очередной номер, штудировал его от корки до корки, как учебник, а потом отправлял на кухню, в отсыревший архив.
Мать протянула Тому кружку с чаем, и ему пришлось разгребать сваленные на столе счета и рекламные проспекты, ища, куда бы ее поставить. Горевшая под потолком сороковаттная лампочка без абажура не столько освещала кухню, сколько делала резче тени, сгущавшиеся по углам. Каталин сновала туда-сюда, точно барсук в своей норке.
— Три недьели! — восклицала она. — Завтра мы к Джудит и Андрашу. Про тебья они всегда узнавальи, и как там твоя учеба тоже спрашивальи.
Том пробыл дома всего двадцать минут, а предстоящие три недели уже казались вечностью. Он попробовал мысленно сократить срок, вспоминая книги, которые требовалось прочитать к началу следующего семестра: «Гавэйн и Зеленый Рыцарь»[94], «Троил и Крессида»[95], «Наш современник Шекспир»[96], «Комус»[97], «Кларисса»[98], «Том Джонс»[99]. Том думал, и уже с нетерпением, о своей квадратной, залитой солнцем комнатке в кампусе на Парк-виледж: там и репродукция с картины художника Хокни на стене, и разноцветные корешки пингвиновских сборников стихов, и покрывало с индийским узором, и аромат фрезий. Последнее принесла с собой девушка по имени Нуала, вот только она все рождественские каникулы проведет далеко — в Ларне[100].
— Papi купиль два билета на футболь, который в субботу. Ты идьешь и он.
— Вот это здорово! А с кем игра?
— Ой, Тамаш, откуда мне знать! Я думала, ты знаешь.
Теперь его близость с отцом держалась в основном на совместно придуманном мифе, что якобы оба — ярые болельщики «Уэст-Хэм юнайтед»[101]. Несколько раз в течение сезона они предпринимали паломничество на Аптон-парк[102] и в один голос выкрикивали имена Джеффа Херста и Бобби Мура. Сначала Том воображал, будто потворствует помешанному на футболе родителю, потом стало казаться, что все наоборот и отец потакает ему. Совсем недавно он понял: каждый из них догадывался об отсутствии у другого настоящего интереса, и это тайное знание объединяло даже теснее, чем могла бы связать общая страсть к игре.
И вот отец с сыном обвязались шарфами в красно-синюю полоску, причем Том заправил свой так, чтобы его и не было видно, под шинель британских военно-воздушных сил, купленную еще раньше в армейском магазине. Они орали до хрипоты с трибун, когда Мур из центра сделал грандиозную передачу Харсту, а тот послал мяч точно в ворота противника. После этого действительно блестящего гола отец крепко обнялся с сыном, чего никогда не случалось дома.
В Аптон-парке уже не имело значения, что Том скорее всего отправится в Сассекс изучать английский, а не в Кембридж — штудировать математику. Усилия, предпринятые отцом, дабы продемонстрировать сыну логическую красоту линейных уравнений, увенчались провалом Тома на экзамене по математике за курс средней школы. Когда по почте пришли результаты (одиннадцать предметов сдано, один — нет), на лице старшего Саньи читалось трагическое разочарование, как бы говорившее: одиннадцать хороших оценок не значат ничего, а одна неудовлетворительная, наоборот, все. Только в следующую субботу, после выигрыша «Уэст-Хэм юнайтед» у «Арсенала» со счетом 3:2, отец с сыном помирились.
Смешно, подумал Том, выключив пылесос: и Джефф Херст, и Боб Мур, выбыв из Первого Дивизиона футбольных команд в Англии, оказались здесь, в Америке, став престарелыми звездами «Сиэтл Саундерс». Ян Тэтчелл наблюдал, как в конце семидесятых они играли перед реденькой толпой эмигрантов-англичан и любопытствующих американцев. «Коленки у футболистов были забинтованы, а бинты иногда разматывались, получалось похоже на побег мумий из Британского музея».
Еще Тэтчелл утверждал, будто видел Бобби Мура, капитана английской сборной и героя Кубка мира 1966 года, в очереди к кассе супермаркета «У Кена». Там он стоял, одинокий и никем не узнанный.
— Что покупал? — поинтересовался Том.
— Упаковку из шести банок пива, коробку сухого завтрака да замороженную пиццу.
Все хозяйственные усилия Тома произвели не больше эффекта, чем когда-то действия матери. Победило закоренелое убожество жилища. Сколько ни переставляй мебель в комнатах, все равно впечатление отталкивающее. Не было такой вещи, которая не вызывала бы в памяти распродажу, на которой Том с Бет ее отыскали. Это то же самое, что подбирать бездомных котят или усыновлять русских ребятишек, изъятых из своих семей вследствие жестокого обращения: бездомность не скрыть, а хмурый отпечаток сиротского приюта остается на детских лицах еще долго после того, как малышей оденут в костюмчики из магазина «Гэп Кидз» и станут кормить бутербродами с джемом и арахисовым маслом. Похоже обстоит дело и с мебельными отщепенцами. Заброшенность с самого начала неотъемлемо присутствовала в них, это всегда чувствовалось. Разглядывая стоявшее в гостиной кресло-качалку с тростниковой спинкой (распродажа в Университетском квартале, 1993 год), Том понял, почему Бет практически ничего отсюда не взяла и приобрела обстановку в «Икее».
