Когда они впервые только-только увидели дом, проезжая мимо, Бет еще и притормозить не успела, а Том уже знал: вот то, что им нужно. Среди внушительных обновленных строений, отделанных под необожженный кирпич, с высокими окнами, полукруглыми балконами, голубыми черепичными крышами и подземными гаражами, дом этот походил на единственного честного человека в толпе проходимцев. «Постройка типа „сельский домик“ образца 1910 года, требуется мелкий восстановительный ремонт» — гласило объявление о продаже, однако Тому всюду виделись величие и прочность: широкий свес крыши, массивные деревянные колонны крыльца — во всем ощущалась искренняя и незамысловатая американская уверенность. Такой дом заслуживал доверия. И денег на него было не жаль, пусть даже машину после пришлось покупать подержанную.

Осматривая вместе с риэлтором цокольный этаж, куда сверху едва доносились шаги Бет, Том любовался грубыми еловыми сваями, врытыми в земляной пол.

— Подобных свай больше не делают, — говорил агент, — эти сидят глубоко, держатся прочно.

Самое оно.

Агент рассказал Тому, что дом возведен известным сиэтлским кораблестроителем. И правда, строение неуловимо напоминало чем-то солидное деревянное судно: обшитые панелями стены, высокие потолки с балками из бука, крепкие рамы.

А еще черный резной камин, который неплохо бы смотрелся и в огромном елизаветинском особняке. Указав на внушительный треугольный стеллаж, встроенный в угол гостиной, риэлтор заметил:

— Вот, подойдет для фарфора.

Да, подумал Том, фарфор нам нужен, и тут же мысленно заполнил стеллаж старинной посудой.

Задние комнаты выходили на бухту Эллиот и залив Пьюджет-саунд. На третьем этаже помещалась спальня с одной кроватью и коническим окном; комната располагалась будто на высокой скале, откуда виднелся миниатюрный островок в центре города, водное пространство в солнечных искорках, острова побольше, похожие на плавучие кустики мха, и над ними — зазубренные вершины гор, даже в середине августа покрытые снегом. Стоя рука об руку с Бет в самой верхней комнате необыкновенно уединенного дома, Том объявил: «И я согласен», улыбнувшись своим словам, потому что нечаянно процитировал строчку из Ларкина[26], в данной ситуации звучавшую комично. Но это пришлось бы долго объяснять.

Уже в машине Бет упрекнула мужа:

— Ты даже не стал торговаться!

За дом просили 192 500 долларов — почти столько Том выручил от продажи своей купленной когда-то на правах аренды лондонской квартиры в грязном оштукатуренном доме, напоминавшем именинный пирог, изгрызенный мышами. И вот теперь Том, произнеся всего три слова, можно сказать, обратил свинец в золото, а начни он сейчас торговаться, от волшебства не осталось бы и следа.

— Пожалуй, в доме темновато, — заметила Бет, но Том видел лишь сверкающий на солнце снег и мечущиеся по воде блики.

Тихонько вступив в темный коридор, он натолкнулся на старый велосипед Бет, который рухнул на пол с оглушительным грохотом, грозившим перебудить спящих. Том прислушался, но наверху вроде бы не проснулись. Включив свет, он отвел велосипед подальше от входной двери осторожно, будто тот был стеклянный. Цепь у велосипеда отсутствовала, а переднее колесо, похоже, заклинило намертво. Бет уже много лет не садилась на него, и тем не менее велосипед сделался частью обстановки, как и стеллаж, все же оставшийся без фарфора. Теперь там чего только не валялось: плюшевые игрушки, книги в мягких обложках, компакт-диски, настольные игры и кассеты с диснеевскими мультфильмами, и вдобавок был еще Орландо, золотая рыбка, одиноко плававшая в круглой банке среди ярко-зеленых пластмассовых водорослей.

У лестницы Том скинул мокасины, на цыпочках прошел наверх и заглянул к Бет. Лампа у кровати еще горела, а сама Бет свернулась калачиком под стеганым одеялом — виднелся только светлый ежик волос. На ковре валялась раскрытая книга. Том поднял ее. «Ваш гиперактивный ребенок», — гласило название.

— Что гремело? — сонным голосом спросила Бет.

— Извини, твой велосипед свалился.

— Да выкинуть бы его…

Том присел на краешек кровати и ласково погладил Бет по голове.

— М-м-м… — пробормотала она и опять уснула.

Финн почему-то чуть не расплакался, когда Бет пришла недавно домой со своей новой ультракороткой стрижкой, а Том ощутил внезапную волнующую нежность. Что бы там ни говорили о скуке семейной жизни, в их браке Бет всегда удивляла Тома, и именно теперь особенно часто: казалось, каждый новый день прибавлял ей неожиданную привлекательную черточку. Знакомый звук шагов на крыльце до сих пор заставлял Тома радостно трепетать; это был звук новостей из внешнего мира, обещавший радость, веселье, нечто необыкновенное. Раньше Том упорно пытался понять, в чем же заключается любовь, и у него выходило как с тригонометрией в школе: общий смысл улавливал, а детали уяснить не мог. Однако с Бет все стало простым и ясным, как дважды два.

Да, Бет постоянно удивляла Тома, но в последнее время превзошла сама себя: новая стрижка, новая машина, новая работа, даже говорить она стала по-новому. Вот только сегодня вечером жена влетела в дом и объявила: «У нас на работе джихад!» — необычайно напряженная и решительная, этакий маленький исламский фундаменталист. А вчера Том наклонился над Бет, работавшей за ноутбуком, от которого ее теперь не оттащишь, и она, кивнув на экран, сказала: «Информационный шквал!» Муж поцеловал ее, удивляясь про себя. Поразительная Бет.

Спать Тому еще не хотелось, и, стараясь не разбудить жену, он беззвучно прошел в комнату Финна, где в приглушенном голубоватом свете ночника мальчик лежал на спине, с мишкой вместо подушки, раскинув руки, чуть сжав кулачки и наивно приоткрыв ротик. Ну конечно, никакой Финн не гиперактивный. Том подоткнул ему одеяло, и, как всегда, отца тронула доверчивая беззащитность спящего сына. Взрослые так не спят. Он и Бет одинаково съеживались, стараясь принять позу эмбриона, словно защищались от чего-то. Иногда Том прижимался к жене сзади, а его правая рука лежала на ее обнаженном животе, а порой Бет сама придвигалась к нему, кладя на живот свою левую руку. «Почему мы спим так, будто ждем каких-нибудь злобных фурий?» — спросил однажды у жены Том. А вот Финн не боялся фурий. Он ложился как придется и спал, разметавшись, безмятежный и беспечный. На подушке темнел влажный кружок — сюда упала капелька слюны. Том коснулся губами лба мальчика. Эта любовь тоже оказалась несложной, гораздо легче, чем он мог себе представить. В Лондоне отцовство представлялось Тому ношей, которую взваливают на себя другие мужчины и которая совсем не по нему. Но в данном вопросе (как, впрочем, и во многих других) то, что мнилось правильным там, оказывалось ложным здесь. Снова американские чудеса.

Он стоял у окна и смотрел на постепенно стихающую бурю. Неспокойные воды Пьюджет-саунда были испещрены неровными вспышками отраженного света. Последний паром из Бремертона, сияя огнями, на большой скорости пересекал бухту Эллиот, и этот движущийся источник света выхватывал из темноты матовый черный прямоугольник у самого берега — большое судно на якоре.

Оно совсем рядом с домом. Часто набегающие волны очерчивают силуэт корабля, и тень становится осязаемой. Вот два радара над высоким капитанским мостиком у кормы, вот контейнеры, нагроможденные друг на друга почти до самого верха, и массивная фок-мачта ближе к носу.

Том разглядывал темное неподвижное судно, прислушивался к дыханию спящего Финна, и внезапно его потрясла мысль: больше ничего не надо на свете, только быть здесь и сейчас.

В 5.20 утра «Тихоокеанский возница» держался на одном небольшом канате у причала номер 28 близ Харбор-Айленда. Оставалось два часа до рассвета, и натриевые лампы контейнерного терминала заливали судно ослепительным светом, отчего оно казалось гигантской сценой, а бухта Эллиот — затемненным зрительным залом. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветра; корабль сместился чуть назад, ближе к тому месту, где был брошен якорь, и замер у бетонной стены причала. Концы каната перебросили на пристань шестерым портовым рабочим, и те, подтянув их к берегу, накинули петли на металлические швартовые тумбы.