— Что это вы раскричались, Ардальон Иваныч? — открывая дверь и выглядывая в канцелярию, спросил Юрасовский.

— Да вот, негодяи, важную бумагу генерала Розена затеряли. Отношение отменно важного значения.

— Не эта ли? — коротко спросил Юрасовский, беря со стола какую-то бумагу.

— Именно она-с! — разводя руками, удивился Петушков. — Каким колдовством она попала к вам?

— Простым. Вы сами час назад ее принесли.

Петушков отступил назад и растерянно посмотрел по сторонам, но писаря не поднимали голов, усиленно скрипя перьями, а обруганный им белокурый писарь всё в той же стойке «во фрунт» молча стоял перед подпоручиком.

— Наверное, чихирьку перехватили у маркитантки, — сочувственно заметил Юрасовский. — А крику без нужды не поднимайте. Хорошо полковника нет, а то он прописал бы вам пфеферу, — закрывая дверь, закончил Юрасовский.

Петушков скосил глаза на солдат, но они все, словно не слыша слов подполковника, продолжали трудиться над бумагами.

— Са-д-дись, дурак! Чего стоишь, как чучело? — зыркнув глазами на писаря, сказал подпоручик и вышел вон.

— Взбесился наш Петушков, и прежде глупый был, а в се дни и вовсе дураком стал! — сокрушенно сказал белокурый и поглядел вслед мчавшемуся по пыльной улице Петушкову.

Дело же заключалось в том, что вчера вечером подпоручик, завидя выходившего от генерала Голицына, торопливо нагнал его, и, чуть отставая от грузного князя, почтительно, вполголоса проговорил:

— Ваше сиятельство! Имею до вас некоторое щекотливое и тайное дело…

— Как-с? Щекотливое и тайное? — равнодушно, не повышая голоса, повторил Голицын, вполоборота вглядываясь в Петушкова.

— Совершенно верно! Относительно неуважительного к вашей особе поведения офицера нашего гарнизона…

— Извините, — страшно вежливо и крайне сухо перебил его Голицын, — вы, подпоручик, напрасно изволите беспокоиться. Меня не интересуют мнения местных господ офицеров…

— Совершенно верно-с, ваше сиятельство, однако дело касается вашей чести… ваше сиятельство, — забормотал сбитый с толку, сконфуженный Петушков.

— Чести? — уже другим тоном спросил Голицын. — Чести? — повторил он.

— Так точно!! — залепетал перепуганный Петушков, уже жалея, что заговорил.

— Говорите! — приказал Голицын.

— Дело сие совершенно секретное и, извините, ваше сиятельство, касается не столько вас, сколько вашей девушки Нюшеньки, — забормотал, почти помертвев от страха, Петушков.

— А… вот в чем дело! А вы говорите о моей чести. Надо понимать, что вы говорите, сударь! — холодно сказал Голицын. — Ну, и так что же Нюшенька?

— Имела тайное свидание, когда вы изволили в походе быть, ваше сиятельство… С поручиком Небольсиным, седьмого егерского…

— Небольсиным? Так, что же еще имеете сказать, сударь?

При слове «сударь» Петушков вспомнил поручика Прокофия, его звучные оплеухи, отпущенные княжескому камердинеру Прохору. Петушков испугался. Холодность и вежливое презрение были в голосе и фигуре князя.

— Неудобно-с здесь, ваше сиятельство… Разрешите зайти к вам, тут подслушать могут.

— Завтра в двенадцать пополудни жду у себя, — поворачиваясь к нему спиной, даже не прощаясь, сказал Голицын.

Петушков остался один. Досада и страх охватили его.

— Дурак, свинья, осел… — ругал он себя, продолжая глядеть вслед князю.

Всю ночь он проворочался на койке, тяжело вздыхая и чертыхаясь, а утром, бледный, злой и перетрусивший, со страхом стал ждать «двенадцати часов пополудни».

Голицын спокойным, мерным шагом дошел до дома, равнодушно отвечая чуть заметным наклоном головы на воинские приветствия нижних чинов, за четыре шага от него сдергивавших шапки и замиравших в стойке «смирно».

Придя домой, князь тщательно вымылся в резиновой английской, входившей в Петербурге в моду ванне, крепостной парикмахер привел в порядок его лысеющую голову, ловко побрил и надушил барина.

— Позвать Прохора! — облачась в длинный удобный шлафрок и полулежа на тахте, приказал Голицын. Парикмахер поклонился, собрал свои инструменты и бесшумно исчез из спальни. Голицын взял небольшое овальное серебряное, с золотым амуром зеркало и стал внимательно изучать свое полное, начинавшее опухать лицо.

Легкое покашливание раздалось у двери.

— Входи! — коротко приказал Голицын, продолжая внимательно разглядывать в зеркало свой крупный с маленькой горбинкой нос.

— Изволили звать, ваше сиятельство? — кланяясь чуть ли не до полу, произнес Прохор, уже почувствовавший беду.

— Кто у нас был без меня? — откладывая зеркало, спросил князь.

Сердце камердинера екнуло.

«Кто-то из девок довел… Не иначе как Нюшка!» — мелькнуло в его мозгу, и он решил, сказав полуправду, осторожно, уже далее по ходу беседы сообразить, что ему следует говорить.

— Окромя подпоручика, коего приказала мамзель Нюшенька призвать для разговору об вас, никого, — поднимая на Голицына полные преданности глаза, произнес камердинер.

— Какого подпоручика? — подпиливая ноготь на мизинце левой руки, апатично спросил Голицын.

— Подпоручика Петушкова, адъютанта. Нюшенька беспокоилась об вас, ваше сиятельство, князенька наш бесценный, ночей не спала, все думала да кручинилась, а как в крепость дошла молва, будто чечены многих солдат, а особливо господ офицерей побили, мамзель Нюшенька и вовсе спужалась, аж сомлела даже, — соврал Прохор, — и, посоветовавшись с нами, со мной и всеми девками-ахтерками, позвала подпоручика, чтобы он сказал нам об вашем сиятельстве, как все мы аж до слез боялись об вас. Нюшенька даже два вечера молилась, свечи перед иконой жгла об вашем здравии.

— Постой, что ты мелешь? — сбитый с толку, перебил его Голицын. — Нюша молилась о моем здравии?

— Так точно, ваше сиятельство, слезы лила, почти не спала. Прикажите в конюхи идти, коли вру, лишите вашей барской милости раба вашего, ежели что неверно сказал.

Голицын положил пилку, по его сытому, холеному лицу прошла тень удовлетворения и успокоенности. Прохор, хотя и не понял, почему так обрадовался Голицын, смекнул, что чем больше он скажет о беспокойстве за него Нюшеньки, тем вернее отведет от себя беду за посещение девушек.

— Коли не верите, батюшка-барин, ваше сиятельство, спросите всех — и Матвея, и Палагею, и Дуняшку, и всех ахтерок. Мы хоть тоже боялись за вас да печаловались, а все ж дивовались на Нюшу, как она это об вас убивалась. И то сказать, ваше сиятельство, разве ж она не понимает, какого счастья ей господь бог послал… И красавец вы, и князь первейший, и доброта ваша ангельекая… Разве ж можно не любить… — холуйски закатывая глазки, медовым голоском бормотал камердинер.

— А когда был здесь Небольсин? — коротко и тихо спросил Голицын, снова берясь за пилку.

Камердинер глупо уставился на него и удивленно переспросил:

— Поручик Небольсин?

— Да, он!

— Не были-с, ни разу, ваше сиятельство, да и быть не могли. Ведь поручик, князь-батюшка, тоже ходил на чечена с отрядом.

Голос Прохора был так убедителен, искренен, что Голицын почувствовал, что камердинер говорит правду.

«В самом деле, ведь я сам видел его в подзорную трубу под аулом», — вспомнил он, и ему стала неприятна вся эта сцена и допрос Прохора.

— А Нюша выходила куда-нибудь одна, гуляла в крепости? — просто, уже без всякой надобности спросил он.

— И-и, батюшка-князь, где там гуляла? Плакала все по вас, убивалась, слезами исходила. Да вы, коли мне, рабу вашему преданному, не доверяете, людей спросите, все в один голос то же скажут. Без вас Нюшка, — он поправился, — Нюшенька не токмо что гулять, а пить-есть перестала. Любит она вас очинно, ваше сиятельство!

Голицын встал, прошелся по комнате и, стоя спиной к Прохору, сказал:

— Иди, да забудь, о чем здесь разговаривал. На, возьми, — и он через плечо протянул обрадованному камердинеру ассигнацию.

Прохор облобызал барскую руку и спиною стал отходить к двери.

— А проговоришься, запорю и в солдаты сдам, — апатичным, ровным голосом сказал Голицын.