— Из чего это следует? — настойчиво расспрашивал я своего шефа. — У него есть какие-то доказательства?

— Саша, — сказал мне Меркулов. — Почему бы тебе не поехать на место и самому не поговорить там, на месте преступления, обо всем том, о чем ты меня так дотошно расспрашиваешь? Тем более что Грязнов ждет тебя.

— Ждет?

— Я сказал, что пошлю тебя к нему, как только ты появишься.

— Вот так, да? — сказал я. — А что же я тут делаю?

Через пару секунд меня уже не было в кабинете Меркулова. Адрес убитого Воробьева я знал. Мы с ним были соседями.

Воробьев жил в моем доме, в соседнем подъезде.

Странно, что Костя сам не упомянул этот факт. Закрутился, наверное. Через полчаса служебная машина подвезла меня к собственному дому. Но в свой подъезд я заходить не стал.

У двери квартиры, в которой жил Воробьев, меня встретил оперативник. Я представился, и меня проводили к Грязнову. Слава сидел в кабинете покойного за его столом и что-то глубокомысленно изучал.

— Здравствуйте, — сказал я, отрывая его от бумаг. — Вызывали?

Он поднял на меня глаза и, удовлетворительно кивнув, встал.

— Так точно, — ответил мне замначальника МУРа подполковник Грязнов. — Не угодно ли взглянуть на убитого?

— Что-нибудь необычное?

— Как тебе сказать… — задумчиво проговорил Грязнов. — Давай-ка ты взгляни, а потом мы поговорим, ладно?

Он вышел из-за стола и направился к двери. Я внимательно за ним наблюдал. Почему он просил Меркулова, чтоб приехал именно я, а не другой следователь?

Мы вошли в спальню. Воробьев лежал на широкой постели, неестественно высоко задрав голову. Постель была залита кровью, так же как и вся стена сзади кровати. Приглядевшись повнимательнее к убитому, я понял, почему его голова зафиксирована в такой позе. У Воробьева было перерезано горло от одного уха до другого. Я сдержал подступившую к горлу тошноту.

Один из работавших в этой комнате экспертов-криминалистов обратился к Грязнову:

— Здесь мы закончили, Вячеслав Иванович.

— Нашли что-нибудь еще? — спросил его Грязнов.

— Нет, — ответил эксперт и перешел в другую комнату.

Грязнов повернулся ко мне:

— Жена и сын убитого еще не знают о случившемся. Они на даче. Об убийстве нам сообщила любовница.

— Чья любовница? — не понял я.

— Не моя, — усмехнулся Грязнов. — Любовница убитого. Бероева Маргарита Семеновна. Она сидит на кухне и ждет, пока ей разрешат уйти.

— Почему же ты не разрешаешь? У тебя есть к ней вопросы?

— У меня — нет. — Он почему-то смотрел на меня пристально. — Я полагал, что вопросы к ней могут возникнуть у тебя.

— Если я буду вести еще и это дело, то вопросы к свидетелю у меня безусловно будут.

Если бы я встретил Маргариту Бероеву на улице, то забыл бы обо всех своих делах и пошел бы за ней — сто процентов. Но такие дамы по улицам не ходят. Дом, автомобиль, театр, презентация, постель — вот их обычный маршрут.

Она сидела в плетеном кресле, положив ногу на ногу. И естественно, курила.

— Здравствуйте, — сказал я. — Я — следователь Турецкий. Скажите: какие отношения вас связывали с убитым?

Женщина посмотрела на меня с недоумением.

— Близкие, — ответила она.

— Это понятно, — кивнул я. — Меня интересует другое. Были ли вы в курсе дел потерпевшего?

— Когда приедет Нина Викторовна? — неожиданно спросила она меня.

Я посмотрел на Грязнова, и тот немедленно пришел на выручку.

— Это жена убитого, — с каменным выражением лица сообщил он. И добавил для Бероевой: — Она приедет где-то через час. У вас есть время.

— Спасибо, — кивнув, поблагодарила его Бероева. И, посмотрев на меня, спросила: — Что конкретно вы имеете в виду?

Решительная женщина. Ладно.

— Вы говорили с покойным о его работе? Точнее, о деталях работы?

Она приподняла брови:

— Зачем?

Действительно — зачем? Чего это я пристал к бедной женщине?

— А о политике? — не сдавался я. — Воробьев никогда не говорил при вас нечто такое, что вам казалось непонятным?

— Он всегда говорил непонятно, — ответила Маргарита Семеновна. — Он вообще был непонятным человеком.

— В каком смысле? — быстро спросил Грязнов.

Должен признаться, что по сравнению с МУРом Генпрокуратура сегодня выглядела бледно.

— В прямом, — пожала она плечами. — Я никогда не понимала, что он от меня хотел. Что же касается политики… — она замолчала.

— Что? — Я внимательно наблюдал за ней.

Она глубоко затянулась и выпустила длинную струю дыма.

— Не знаю, как сказать, — задумчиво проговорила Маргарита Семеновна. — Ну, в общем… Как-то он спросил меня… неожиданно… что я буду делать, если к власти придут коммунисты. Куда, мол, я буду прятать свои драгоценности. И поеду ли я с ним в Швейцарию.

Я посмотрел на Грязнова. Лицо подполковника было непроницаемым. Он пристально смотрел на Бероеву.

— Это все? — спросил он у нее жестким голосом.

Она покачала головой.

— Что еще? — спросил я как можно более мягко. Грязнов удивленно на меня посмотрел.

Бероева благодарно мне улыбнулась и ответила:

— Наверное, это касается все-таки больше вас.

— Что именно? — насторожились мы вместе с Грязновым.

— Папка, — сказала она.

— Что?!

— Папка, — повторила Бероева, безмятежно глядя на нас. — Он передал мне папку и сказал, что, если с ним что-нибудь случится, я должна позвонить по номеру, который он мне записал на обложке этой папки. Я умная, но у меня совершенно дырявая память.

— Позвонить и что сказать? — с нетерпением, вполне понятным, спросил я.

— Сказать, что папка у меня. Ко мне приедут и заберут ее у меня. Вот и все. Но мне показалось, что раз тут и МУР, и прокуратура, то вы разберетесь быстрее. Все-таки вы представляете закон, а я довольно законопослушная гражданка. Стучать ни на кого не буду и то, что не мое, отдам. Я правильно поступила, рассказав вам все это?

В последнем вопросе было, конечно, больше чисто женского кокетства, но она заслужила наше восхищение.

— Еще как правильно, — широко улыбаясь, ответил я. — Вы даже не представляете, как велика наша благодарность.

Еще немного, и я перешел бы границы дозволенного, но Бероева была настолько умна, что перебила меня.

— У меня траур, — остудила она мой пыл, напомнив, по какому поводу, собственно, мы здесь собрались.

Генерал Петров явно затевал какую-то крупную игру.

Хотя, скорее всего, он был лишь исполнителем, а организатор — кто-то повыше. Сам он едва ли стал бы так вольно обращаться с «Самумами».

В любом случае Аничкину в этой игре была предназначена лишь второстепенная роль. Что ж, по Сеньке и шапка. Но в итоге Володю мог ждать как приз, так и полный крах. Игра, она на то и игра, чтобы в ней были победители и побежденные. И Аничкин, разумеется, совершенно не хотел быть побежденным.

Когда он добрался до своего кабинета, было уже около семи. Однако никто расходиться по домам не спешил. Такова была специфика работы в этой конторе. Даже глубокой ночью во многих кабинетах здесь горел свет.

Аничкин сел за свой стол и допил чай из бокала. Во рту сразу же появилась неприятная горечь. Сплюнув в корзину для бумаг, он снова достал свой портсигар. Тот был пуст. Тогда Володя по старой студенческой привычке порылся в стоящей у него на столе большой пепельнице, сделанной из черепашьего панциря, и, выбрав окурок подлиннее, с наслаждением закурил.

Итак, логично было бы предположить, что, раз в этой операции каким-то образом замешаны ядерные чемоданчики (или их муляжи, это не важно), главными организаторами были люди из руководства ФСБ. Во-первых, о существовании «Самума» известно весьма ограниченному кругу лиц, а во-вторых, о любых действиях, связанных с «Пульсаром», Петров был обязан докладывать наверх, иначе все моментально блокировалось: механизм многоступенчатого контроля и соблюдения секретности здесь отлажен как часы. И все-таки где-то он, видимо, дал сбой.