— Верю-верю, успокойтесь. Конечно, это поклеп, — ласково улыбнулся Ваганов, пытаясь выдернуть свою руку из моей ладони. Но я специально крепко жал его пальцы, как мог, Ваганов поморщился, потом вскочил с кровати.

— Отпустите, все, до завтра! Вам не стоит слишком перевозбуждаться, завтра для вас ответственный день!

Я выпустил его руку и сделал виноватую рожу:

— Простите, товарищ генерал. Но я очень… очень на вас надеюсь!

— Я тоже. Отдыхайте, товарищ… Сергей. Сергей Борисович.

Я снова вскочил с кровати и сверкнул глазами:

— Я не Борисович, кто вам сказал, что я Борисович?! Опять на меня кто-то здесь бочку катит! Врачи меня не хотят выпускать, помогите мне, товарищ генерал!

— Сказал, что помогу, мое слово — закон. Мое слово — это, можно сказать, Конституция, и не менее того! Так-то, дорогой Сергей…

— Сергеевич, — подсказал я.

Ваганов стоял и, как я видел, не торопился уходить, внимательно с прищуром глядя мне прямо в глаза. Чуть помолчав, он спросил:

— А вы сможете, Сергей Сергеевич, ради дела, ради справедливости и спасения отечества на некоторое время стать другим человеком. Носить чужое имя, фамилию?..

— Запросто!

— А сможете вы некоторое время играть роль одного человека, очень похожего на вас?

— Я все смогу. Обещаю, я со всем справлюсь. А что за человек?

— Вам предстоит стать неким Александром. Александром Борисовичем с фамилией Турецкий. Это имя вам о чем-нибудь говорит?

Я нахмурился, пытаясь вспомнить. Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди.

— Где-то слышал… Нет. У меня что-то с памятью… Не помню. Он на меня похож, говорите?

— И весьма, — улыбнулся Ваганов. Вслед за Вагановым заулыбался и Кузьмин, стоявший рядом.

— Кажется, министр иностранных дел нынешний, верно?

— Ну, куда вы метите! — расхохотался Ваганов. — Высоко забираетесь. Это следователь один московский, неужели не припоминаете?

— Простите, но… Я вообще-то люблю книжки про следователей, только мне их здесь не дают. Откуда я могу знать московского следователя? Может, он в Ташкенте был, я там мог с ним встречаться?

— Отлично, парень! Ты настоящий мужик, Сергей Сергеевич! — вдруг воскликнул Ваганов и с силой хлопнул меня по плечу. — Я с тобой пойду в огонь и в воду, так и знай. Все, теперь надо отдыхать, да и нам уже пора. Отдыхай, будущий Александр Борисович, тебе вскоре предстоит сложное дело, после исполнения которого ты будешь в раю… Я говорю, будешь жить как в раю, как у Христа за пазухой! Руку больше не дам, а то ты все пальцы мне переломаешь. Спокойной ночи… — Ваганов направился к выходу.

Вслед за ним — и Кузьмин.

Лишь только в этот момент я почувствовал, что у меня подрагивают ноги. А по ребрам текут холодные струйки пота. Да, я действительно оказался настоящим мужиком, я только сейчас это осознал, когда захлопнулась за посетителями дверь моей камеры.

Я рухнул на кровать. Сегодня я вышел победителем. Но… Радоваться рано. Я балансирую на лезвии ножа. А завтра… Да завтра может быть все что угодно! Рано радоваться, следователь, ты уже один раз переоценил свои силы, уже один раз брызгал слюной, угрожая этому милому генерал-майору. И чем это кончилось — сейчас чувствуешь на себе.

Я осторожно переставлял дрожащие ноги, сидел на кровати и с шумом дышал, думая: «Сука, не жить тебе, гадом буду! Я ведь обещал Шуре Романовой, Меркулову обещал, что если дело прекратят, то пойду на самосуд. Нет, не из-за того я с тобой расправлюсь, если повезет, конечно, что ты со мной сделал! Я приведу свой приговор в исполнение только в том случае, если будет полностью доказана твоя вина в совершении тягчайших преступлений! Мне только остается добыть веские доказательства… Но я их добуду, сука в генеральских погонах, обещаю тебе!.. Успокойся, успокойся, Турецкий!.. Видимо, прав был Кузьмин, видимо, есть еще какой-то остаточный эффект от вколотой мне гадости…»

Выйдя из камеры Турецкого, Ваганов и Кузьмин прошли в лабораторию.

Федор Устимович был явно в приподнятом настроении, Ваганов тоже.

Оказавшись в лаборатории, Ваганов с удовольствием плюхнулся в кожаное кресло, возле которого стояли компьютеры, энцефалограф и горы прочей выключенной аппаратуры. Ваганов любовно поглаживал кожаные подлокотники кресла, задумчиво качая головой.

— Да-а, а на вид наша сенокосилка совсем невзрачная… — протянул он, кивнув на аппаратуру. — Надо бы отдельное помещение приспособить для данной процедуры.

— Приспособим, Андрей Викторович. Главное, чтобы результаты со следователем были обнадеживающими, — заверил Кузьмин.

— Будут, — хлопнул ладонью по подлокотнику Ваганов. — Вы же не первый день занимаетесь данной тематикой. Этого следователя мы должны отполировать, как бриллиант, чтобы никаких шероховатостей! Так, чтобы Луис Кастилья перед Турецким казался жалким сопливым дилетантом…

— Луис Кастилья? Простите?.. — удивился Кузьмин.

— Это я так, к примеру. Это из истории подобных исполнителей…

Ваганов не стал объяснять Кузьмину, кто такой этот Луис Анжело Кастилья, который в марте 67-го был схвачен по подозрению в покушении на президента Маркоса.

— Ну что ж, Федор Устимович, проделанной работой я пока доволен, но главное впереди. Он уже окончательно «вспомнил», что он Иванов?

— Кажется, нет.

— Никаких «кажется» не должно быть!

— К сожалению, он еще не все запрограммированные подробности усвоил. Но процесс можно ускорить.

— Не надо лишний раз насиловать мозги следователя, его мозги нам нужны здоровыми. Однако устал я от этих перелетов, — сказал Ваганов, зевая. — Нужно бы и отдохнуть, но некогда. Меня на аэродроме ждут.

Он резко поднялся из кресла.

Утром я проснулся от криков в коридоре и звона алюминиевых тарелок. Кто-то там ронял посуду. Я мгновенно открыл глаза. Ощущение было такое, что я вообще не спал.

Однако голова не была тяжелой или дурной, несмотря на то, что снились самые преотвратительные сны. Я был бодр, спокоен и чрезвычайно собран, каким бывал почти всегда в самые ответственные моменты операций по захвату преступников.

Но едва вспомнил, что мне приснилось, в солнечном сплетении вновь сжалось и заныло, как и ночью.

Я мгновенно будто опять оказался в своих ночных кошмарах. Мне снилась карта Советского Союза, которая быстро превращалась в карту Европы, и уже до самых Пиренеев карта из сна была розового, российского цвета. Потом эта розовая карта вдруг вспыхнула с разных сторон синим бесшумным огнем и стала сгорать на моих глазах. Я же, обжигая пальцы, пытался ее расправить, старался загасить огонь, но у меня ничего не вышло — карта сгорела дотла.

Следующий сон, вслед за предыдущим, был не менее тягостным и символичным.

Я был на кладбище, где только холмики — и никаких памятников. Вдруг из одного холмика показывается рука с бриллиантовым колечком на пальце, я узнаю кольцо, оно принадлежит Тане Холод. Но я не протягиваю ей руку, а лишь стою и тихо плачу, вернее, роняю всего одну слезу, которая падает на землю. И тут же на месте упавшей слезы вырастает гипсовый или мраморный — не могу понять — памятник, в фигуре я узнаю Ваганова. Вроде бы это он и не он одновременно. Я пытаюсь выронить еще одну слезу, но слез больше нет. А мне почему-то кажется, что если еще одна моя слеза упадет на постамент памятника Ваганова, то, я уверен, он рассыплется. Но слез нет… Однако памятник сам начинает раскачиваться и трескаться у основания. Я, радостный, пинаю его, и мраморный Ваганов быстро начинает погружаться в песок… А через несколько мгновений снова то же самое кладбище, только без памятников, бюстов, постаментов, надгробных плит — одни песчаные, кое-где поросшие травой холмики.

Что бы это могло значить, ума не приложу. Но думать уже некогда, я слышу, как скрипит железный засов двери.

Как я и предполагал, принесли завтрак; каша, которую держит Сидор Бугримов — фамилия была обозначена у него на кармане робы — лежит на тарелке как-то странно. Я понимаю, что Сидор в коридоре уронил мою тарелку. Но ничего, естественно, не говорю.