Михайлов тупо и согласно кивнул.

Теперь оставалось только ждать. По предположениям Федора, следующую дозу Сергею Сергеевичу и таинственному полковнику, находящемуся в одиночке, Кузьмин должен вводить уже через день, максимум через два…

Федор Полетаев знал, он сделал все, что мог. Какие шаги предпринять дальше, он пока не придумал.

Его еще раз вызывал Кузьмин, который, к счастью, никакой подмены в сейфе не заметил.

Кузьмин в самых насмешливых тонах отозвался о записках Феди Полетаева, о его «материалах» к диссертации. Впрочем, Федор ничего иного и не ожидал услышать.

Как Полетаев узнал от медсестер, полковника и Сергея Иванова в сопровождении контролеров медсестры водили в кабинет к главврачу.

Оставалось ждать…

Вот только беспокоил Полетаева Комиссар, этот Юрий Королев. Кажется, у него начался сепсис, он лежал в постели, и температура у него была под сорок. Медсестры кололи ему антибиотики, но пока безрезультатно.

Кошкин охал и суетился над больным, сетуя, что пенициллин и стрептомицин могут оказать неблаготворное влияние на костный мозг. Этому гаду еще и костный мозг захотелось!.. Полетаев не торопился говорить Кошкину о том, что он все знает. Все равно Королева вряд ли уже можно спасти, Полетаев осматривал его и как врач прекрасно это понимал.

Сергею Сергеевичу Иванову главврач милостиво разрешил недолго работать в мастерской, и беспамятный быстро освоил нехитрые операции по пошиву верхонок. Полетаев заходил в мастерскую, тихо спрашивал Иванова, не вспомнил ли он чего. Но памяти у того по-прежнему не было. И снов, как утверждал Иванов, тоже.

Чтобы не навлекать на себя подозрения, Федя больше не заходил к Василию Найденову, так же как и ни разу еще не был в одноместной палате полковника Васина…

Иванов-Турецкий испытывал чудовищные страдания.

Вот уже который день — третий или четвертый — да разве это важно? — он сидел за швейной машинкой и страдал.

Как бы сказали медики, у него началась психалгия. Или можно эти страдания назвать «философской интоксикацией» — но и это не важно, как обозвать страдания человека, потерявшего память, потерявшего всего себя.

«Что такое жизнь? — думал он под стрекот швейной машинки. — Что такое вообще это бытие? Если отсутствует память, значит, человек уже не человек? Даже у кошки, у собаки есть память. Есть прошлое. А человек без прошлого — это улитка, медуза, это трава. Я — трава? Это чудовищно звучит, но, кажется, это так. Врач с хорошей улыбкой, который приходил ко мне, обещал вылечить, помочь. Но он ничего не делает, только спрашивает и по-прежнему улыбается. Может быть, самому его попросить, чтобы он применил какие-нибудь действительно сильнодействующие средства? Ведь он шутил, что всего лишь по голове нужно чем-нибудь ударить. Может быть, самому попробовать, разбежаться и врезаться головой в стену? Не знаю… Ничего не знаю! Ничего не понимаю, ничего не помню!..»

После обеда в общей столовой все вновь отправились в мастерские под присмотром охранников, которые грубо толкали не слишком-то быстро шевелящихся больных в спины. Иванов-Турецкий тоже шел по уже знакомому длинному коридору с пожелтевшими репродукциями Брейгеля.

А навстречу двое санитаров-контролеров полунесли-полутащили коротко стриженного больного с открытым ртом, который тяжело дышал и, видимо, был без сознания. Этого больного переводили в отдельную палату.

И только Турецкий поравнялся с этим человеком, как ослепительный удар молнии пронзил его мозг!

Была абсолютная тишина, но внутри головы Турецкого, ему показалось, прогромыхал оглушительный гром, — естественно, только показалось.

Турецкий остановился, санитары тоже замешкались, пытаясь поставить больного на ноги, чтобы он шел сам. Турецкий остекленевшими глазами смотрел в лицо этого больного, который пришел в себя и с трудом открыл глаза. По спине Турецкого текли холодные струйки пота.

Он совершенно точно помнил, что видел это лицо раньше, оно было до боли ему знакомо, но где?! Где он мог видеть?! Турецкий боялся пошевельнуться, руки и ноги словно сковало.

— Ну давай, Комиссар, шагай сам, что ли, — сказал один из санитаров.

Турецкий хрипло застонал: «А-а-а», — и с ног до головы его обдала горячая волна вернувшейся памяти!

Как это ни дико звучит, но он, с его бывшей профессиональной цепкой памятью, узнал в лице Комиссара тот фоторобот, что сделал Грязнов с Пряхиной; фоторобот военного, которого Пряхина видела на вокзале утром!.. Утром в день чего? В день… убийства Татьяны Холод! Татьяны Холод, которая… должна была получить «дипломат» с документами! Холод, к которой меня приревновала жена… Потрясающе! У меня же есть жена, и ее зовут Ирина, и она сейчас… Она сейчас приехала за мной в больницу? Нет, сейчас она в Риге! А где же Грязнов, Меркулов? А где же я тогда нахожусь и что, в конце концов, происходит со мной?!

— Ну что, умер, что ли? — услышал Турецкий и почувствовал, как чья-то крепкая рука с силой толкнула его в спину.

Комиссара — того военного с «дипломатом» с вокзала — уже протащили по коридору, и теперь Турецкий снова шел вслед за остальными серыми робами, шел в швейную мастерскую шить грубые верхонки, но это же безумие!

«Я следователь… Следователь по особо важным делам — и шью верхонки? — Турецкий, старался шагать мягко, как кошка, чтобы, не дай Бог, не сотряслось его тело и память не улетучилась, и лихорадочно размышлял, вспоминая на ходу, что произошло с ним за последние недели. — Значит, я сейчас нахожусь в Германии, но где Грязнов? Стоп! Что я могу помнить, кроме Германии? Помню, надо купить жене подарки к Новому году. Новому, 1992 году! А Новый год уже прошел, значит, я здесь, может быть, не одну неделю, может быть, я какое-то время — и весьма продолжительное — валялся просто без сознания!.. После того… После того как расстался с Вагановым! Да, мы расстались почти друзьями, последнее, что я помню… Я помню! Я сказал, что в коньяк что-то подмешано, на это генерал засмеялся и… И все. И следующее, что могу вспомнить, это то, что я здесь. Но здесь все какое-то черно-белое. Вот только единственное „цветное“ воспоминание — приходил этот врач, обещавший помочь. Надо его не упустить, надо… Во-первых, узнать, в Германии ли я сейчас, что-то совсем на Германию не похоже, или же где? Во-вторых, если я оказался здесь, то кому-то этого очень хотелось. Но кому? Неужели…»

Опять Турецкий услышал грубый окрик за спиной, он обернулся, чтобы посмотреть, кто к нему обращается, покачнулся и… Все пропало!

Опять какой-то ватный туман навалился на голову, и он чуть ли не закричал в отчаянии. Воспоминания вдруг быстро стали стираться, он изо всех сил пытался ухватить их, но уже не мог.

И когда его усадили за швейную машинку, Турецкий, весь бледный, с лицом, покрытым крупными каплями пота, уже понимал, что почти ничего не помнит. Ему удалось лишь зафиксировать, что он человек с именем Александр, фамилией Турецкий, он, кажется, следователь, но он заболел… потому что кто-то его отравил!

— Не забыть, только не забыть… — механически, едва слышно бормотал он, всеми силами удерживая ускользавшую память. — Только не забыть себя до завтра, а в остальном — прорвемся. Только не забыть себя до завтра!..

Но как это было трудно всеми силами удерживать себя, норовящего ускользнуть от меня самого куда-то в темные глубины бессознательного! А там, в этой непроглядной тьме, я чувствовал, как шевелится какой-то совершенно чужой мне человек, который стремился овладеть мною, ворвавшись из тьмы в мою жизнь. Этот другой был чрезвычайно агрессивен и, кажется, он собирался совершить что-то страшное…

И я не забыл! Хотя это стоило мне неимоверных трудов. Швейная машинка отупляюще стрекотала, но я сотни и тысячи раз повторял: «Турецкий, Турецкий, Александр, Александр… Я следователь. Жена — Ирина… Слава Грязнов и Меркулов…»

И как назло, этого белобрысого врача, что так по-доброму со мной разговаривал, не было. Но я, хоть был еще и дурак, понимал, что хвастаться и прыгать от радости, от того, что я пришел в себя, мне совершенно не стоит. Ведь кому-то было нужно, чтобы я оказался здесь, и может, этот кто-то находится рядом. Может, это санитары, которые зовутся контролерами в этом страшном больничном заведении, или, может быть, это еще один врач, которого я видел раньше, он представился мне как главврач; возможно, это еще один человек в белом халате по фамилии Кошкин и по имени… Да, его зовут Иваном. То, что происходило недавно, я прекрасно помню! Но то, что было до определенного момента, происшедшего в Германии, я забыл и с трудом сейчас вспоминал.