Но вот когда она закрыла свою каптерку на ключ, собираясь пойти пообедать, то увидела Профессора, знаменитого вокзального пьяницу, который не расставался с газетами ни в пьяном, ни в относительно трезвом виде. За любовь к печатному слову он, очевидно, и получил свое прозвище. Профессор, живописно раскинувшись, лежал в затененном углу, а из-под него тянулась темная струйка, заканчивавшаяся замысловатым вопросительным знаком.

Ольга Захаровна не стала задаваться вопросом: что бы это значило? Как следует выматерившись, она подскочила к Профессору, схватила за плечо и поволокла его из угла на свет Божий, стараясь протащить так, чтобы стереть вопросительный знак.

Профессор мычал и размахивал газетой.

— Ах ты ж блядь такая! — закричала Ольга Захаровна, стараясь ударить бомжа так, чтобы не испачкаться. — Что ж ты мне тут обоссал все? Ну ладно!..

Захаровна выхватила газету из рук Профессора и, стукнув его несколько раз по несимпатичному лицу, побежала за милиционером.

На выходе из камеры хранения она заметила фигуру дежурного:

— Сережа!

Милиционер, долговязый и худощавый лейтенант, обернулся, обнаружив совершенно юное лицо и редкие пшеничные усики.

— Ну что это такое! Опять у меня этот Профессор обоссанный валяется! Заберите вы его куда-нибудь, что ж это!.. — сразу взяла трагическую ноту Захаровна.

— Где? — спросил лейтенант.

— Там внизу, — с досадой махнула Захаровна рукой. — Ни пообедать, ни… хера!

Дежурный уже вызывал кого-то по рации. Захаровна направилась к урне, чтобы выбросить газету, и тут ее взгляд упал на газетную страницу, с которой улыбалась красивая женщина, обведенная траурной рамкой. Ольга Захаровна сразу ее и узнала.

— Батюшки! Так то ж она и есть! — ахнула Захаровна.

Прочитала, торопясь: «Холод Татьяна, главный редактор газеты „Новая Россия“, трагически погибла…»

— Ай-яй-яй! — запричитала Захаровна и бросилась к милиционеру. — Сереженька! Скажи, как позвонить мне этим?..

— А что такое? — спросил лейтенант.

— Так вот!.. — Захаровна показала портрет Холод в траурной рамке. — Она забирала! Сначала офицерик какой-то был с чемоданом, а потом она забрала.

Лейтенант недоверчиво смотрел на Ольгу Захаровну.

— Да точно тебе говорю! — сказала Захаровна. — У меня глаз — алмаз, коли человека один раз вижу — на всю жизнь запоминаю.

— Подожди, сейчас твоего Профессора…

— Да кто его украдет, этого Профессора! — махнула рукой Ольга Захаровна. — Пошли!

И она засеменила в сторону отделения милиции.

После обеда в редакции «Новой России» появился Миша Липкин, злой как черт.

— Липкин! Можно тебя поздравить, никак главным редактором назначили? — с усмешкой окликнул я его.

— Типун тебе на язык, товарищ следователь, — рявкнул Липкин. Он быстро подошел ко мне и нервно зашептал, хотя в этом никакой необходимости не было, так как мы стояли в пустом коридоре редакции. — Пойдем сейчас… Ты обещал, что поговорим…

— Я обещал тебе время на завтра для серьезных разговоров, — недовольно ответил я.

— Ты что, не понял, я хочу помочь следствию! — вновь зашипел Липкин.

— Так бы и сказал. Ты действительно что-то знаешь?

Липкин утвердительно кивнул.

Мы вышли из редакции. В машине Миша предложил поехать в знакомый ему кооперативный бар, что рядом с кинотеатром «Мир». Однако до кооперативного бара мы не доехали, а остановились у кафе на Рождественском бульваре.

Всю дорогу молчали. Молчали и когда вышли из машины. Но и в это кафе будущий главный редактор почему-то отказался входить. Липкин предложил поговорить прямо на улице, для чего выбрал, пожалуй, самую грязную скамейку, забрался на нее с ногами и сел на спинку, предлагая мне сделать то же самое.

Я нехотя взгромоздился рядом с ним, чувствуя себя птицей, сидящей на жердочке.

— Ну рассказывай, — нетерпеливо сказал я.

Липкин достал старый мельхиоровый портсигар, очевидно, еще отцовский или дедовский, закурил и придвинулся ко мне поближе.

— Значит, я тебе рассказываю, а доказательства ты ищешь сам. В это дело меня не впутываешь, договорились?

— Ну хорошо, — согласился я, — а почему такая таинственность?

— Потому что у меня все документы на выезд готовы. Потому что после убийства Татьяны я в этой блядской стране оставаться не собираюсь. — Он посмотрел на меня и опустил голову. — Прости, это все-таки твоя родина.

— А твоя?

Он улыбнулся, в его глазах была тоска.

— Саша, — сказал Липкин и поднял указательный палец. — Она бы тоже была моей, но!.. Эта родина меня никогда не любила. И любить никогда не будет.

— Почему? — спросил я его, заранее зная ответ.

— Это ты мне ответь, почему сложилась такая ситуация: недавно Марк Дейч выпустил книгу «„Память“ как она есть». На книгу спрос. Но книгоноши боятся ее распространять, потому что «памятники» пригрозили расправой.

— Ты вызвал меня сюда затем, чтобы рассказать все эти страсти? — не выдержав, съязвил я.

Липкин положил свою ладонь на рукав моего пальто и произнес нараспев:

— Старичок, это все цветочки. Незадолго до гибели Татьяны я достал уникальный материал. Видеоматериал! Занятия русских фашистов в учебных лагерях! Стрельба, рукопашный бой, политзанятия — сплошные голубоглазые блондинчики, которые говорят в камеру, что жидов нужно уничтожать! — Липкин похлопал меня по руке и грустно улыбнулся. — Мне о подобном рассказывали папа и дедушка. Они уже видели такое. Но я не хочу, чтобы мои дети видели это. Ты понимаешь меня, старичок?

Я вспомнил, что на улицах недавно появились молодые люди в форме штурмовиков со стилизованной свастикой на рукаве. Мне довелось видеть и оперативную съемку их митингов. Да, это настоящие русские фашисты. Правда, они называли себя русскими патриотами, но хрен-то редьки не слаще.

— Я передал копии через одного человека в службу безопасности. Он меня поблагодарил. А через некоторое время у меня прямо с квартиры пропала кассета с оригиналом съемки…

— Хорошо, но какое отношение это имеет к гибели Татьяны? — спросил я Липкина, не став объяснять ему наивность его поступка. Неужели он и впрямь считал, что, после того как запретили коммунистическую партию, а с Лубянки уволокли на веревке «железного Феликса» и Комитет государственной безопасности оставили без вывески, — в стране настало царство демократии? Неужели он, взрослый человек Липкин, всерьез поверил бывшему секретарю областного комитета коммунистической партии, никогда не скрывавшему своих антисемитских взглядов? Смешно. Смешно и грустно.

— К Таниной гибели это имеет прямое отношение, — сказал Миша, снова оглядываясь по сторонам. — После того как у меня пропали видеокассеты, телефон в редакции стали прослушивать…

— А доказательства? — я недоверчиво покосился на Липкина.

— А доказательства — это гибель Холод, — сказал Миша. — Слушайте, что я вам расскажу, товарищ Турецкий, и делайте свои выводы насчет того, имеет ли право быть трусом простой советский еврей. Прямо стихи получились… Татьяна занялась журналистским расследованием по спецназовским лагерям. Что такое спецназ, вам, очевидно, рассказывать не стоит?

— Не стоит, — подтвердил я, как человек, у которого самые мерзейшие в жизни воспоминания связаны с гэбьем и спецназовцами.

— После того как подразделения спецназа приняли участие в августовском путче и только несколько спецназовских подразделений, в том числе и знаменитая команда «Альфа», отказались выполнять приказ, мятежные подразделения начали расформировывать. Причем мятежниками я сейчас называю именно тех, кто был на стороне Ельцина в августе!

Липкин замолчал, пытаясь понять, какое впечатление на меня произвели его слова. Но я слушал его спокойно: ничего, способного вызвать мое крайнее удивление, он пока не сказал. Липкин продолжал свой рассказ:

— Татьяна несколько раз ездила в командировку в бригаду специального назначения, которая находится под Смоленском. Удивительно, но ей там разрешили снимать, расспрашивать. Конечно, все это было в определенных рамках, тем не менее Татьянины репортажи первыми приподняли завесу таинственности над элитными подразделениями партии. Когда Татьяна вернулась после очередной такой командировки, это было за три дня до ее гибели, она сказала мне примерно следующее: «В Смоленске мафия готовит наемников и профессиональных убийц. Существует четко отработанная схема… захвата власти в стране!»