Все кассеты были на месте.

Уже второй день Александр Борисович Турецкий, старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России, ездил в институт Осмоловского, как на работу. Собственно, это был не институт Осмоловского, а лишь часть научно-исследовательского комплекса, а институтом Осмоловского его называли в силу исключительности и мировой известности. На самом деле лаборатория Осмоловского занимала три этажа в пристройке к основному зданию, на каждом этаже было по комнате, а вверху, на третьем, — большая профессорская приемная и еще большая, метров в двести, лаборатория, тесно уставленная самыми разными приборами. Турецкому объясняли про спектрографы повышенной чувствительности, анализаторы, газоанализаторы, родоновые излучатели, осциллографы, — он понимающе кивал, но особенно в тонкости не вникал, потому что не в этой впечатляющей инженерии было то, что его интересовало.

За это время он стал в институте как бы своим человеком. Несмотря на синий халат лаборанта (белого по бедности в институте не нашлось), его принимали за стажера из какого-то другого НИИ, откуда часто приезжали за опытом к Осмоловскому.

Стажер — это была первая мысль Турецкого. Но он тут же ее отверг: за последние полгода стажеров в институте не было.

Новичок. Тоже мимо: давно уже никого на работу не принимали, даже пришлось уйти некоторым старым сотрудникам лаборатории, так как финансирование института, как и всей науки, резко сократилось.

Вместе с экспертами он еще раз осмотрел лабораторию и профессорскую, осмотр ничего не дал. В лаборатории ничего не пропало, ничего не было сломано, все находилось в идеальном порядке, которого беспощадно требовал от сотрудников профессор Осмоловский. Крошечную зацепку дала завхоз: она работала в институте лет двадцать и все в нем знала, как расположение кастрюль в своей кухне. Она обратила внимание, что в принтере старой конструкции, стоявшем на столе рядом с компьютером, куда она в то утро заложила целый валик гофрированной бумаги (внеся его, естественно, в книгу расходных материалов), от валика осталась лишь половина. И края были оторваны от руки, чего профессор никогда не делал: он аккуратно отрезал край ножницами, длинными, канцелярскими, которые всегда лежали тут же, на столике принтера.

Чтобы истратить целые полрулона бумаги на распечатку результатов опыта, нужно было внести в данные сколько-то байтов информации (что за байт, Турецкий только догадывался: количество), огромное количество — попросту пояснили ему. Для этого работать нужно было не менее трех-четырех часов. Осмоловский, правда, работал быстрее. Значит, заключил Турецкий, заказ к Осмоловскому поступил часа в два или чуть позже, так как до этого у него были занятия с аспирантами.

Запись результатов почти на половине рулона не могла быть объяснена сверхсложностью эксперимента, она могла диктоваться многоходовостью операций. Для профессора всегда важен был не результат, а процесс на всех его стадиях, поэтому он никогда не экономил машинное время. Сам же результат мог бы вместиться в несколько строк.

Завхоз подсказала и еще важную деталь. Недавно они получили двадцать дискет для компьютера. В наличии же оказалось только девятнадцать. В самом компьютере, на котором в тот день работал Осмоловский, дискеты не было. Значит, сделал вывод Турецкий, убийцы не только уничтожили распечатку, но забрали с собой и дискету. Зачем? Чтобы иметь подтверждение результатов анализа или чтобы замести следы?

Уборщица вспомнила, что в мусоре она не обнаружила ни бумаги (она собирала ее и сдавала в макулатуру), ни дискеты. Их вообще редко выбрасывали: либо хранили в архиве, если результаты имели значение для будущего, либо использовали повторно.

Сама не подозревая о том, уборщица подтвердила предположение Турецкого, что убийц было как минимум двое. Один был наверху в лаборатории профессора, а второй внизу — страховал входную дверь, чтобы никто не вошел. На этот вывод Турецкого навела ворчливая жалоба уборщицы о том, что испортили ее любимую швабру: кто-то молотком по ней постучал, что ли? Турецкий осмотрел древко и сразу понял, в чем дело. Швабру вставили в дверную скобу, кто-то снаружи пытался открыть дверь, и на полированном дереве остались характерные следы от фигурчатой медной ручки.

— Где вы нашли швабру — на своем месте? — спросил он.

— Какой на месте! — возмутилась она. — Валялась в углу! Взяли, попользовались, так поставьте куда следует, вот народ! — посетовала эта пожилая женщина, привыкшая к незыблемому порядку. — А, студенты, что с них возьмешь! А теперь я руки об зазубрины занозаю, — пожаловалась она.

Почти целый рабочий день Турецкий провел в корпусе, к которому примыкала лаборатория Осмоловского. На третьем этаже этого корпуса, как раз напротив лаборатории, была лестничная площадка — курилка, и там вечно толпились аспиранты и сотрудники. Из окна прекрасно были видны внутренности лаборатории Осмоловского. И все, кто выходил покурить, изредка поглядывали туда. На вопрос — почему? — отвечали, что иногда у профессора так что-нибудь полыхнет — никакого фейерверка не нужно. После долгих бесплодных разговоров о хоккее, политике и прочей ерунде Турецкий выяснил при допросе аспирантки из Казахстана, что в тот день она видела в лаборатории профессора мужчину в светлом костюме, как показалось ей, довольно грузного и не старого — лет сорока. Серый костюм, грузность — это можно было понять. Но почему она решила, что не старого? Поколебавшись, Турецкий задал этот вопрос.

— А он так двигался, — простодушно ответила девушка. — Как мужчина двигается, столько ему и лет.

— Сколько, по-вашему, мне? — спросил Турецкий.

— Тоже около сорока, — без заминки ответила она.

Это было хоть что-то.

— Во сколько это было? — спросил Турецкий.

— В 15.05, — с неожиданной точностью ответила аспирантка. — У нас как раз коллоквиум начинался.

Это было более, чем что-то.

Значит, в 15.05 к Осмоловскому вошел посетитель. Около восемнадцати часов он взял результаты анализа, убил профессора и скрылся. Деталь: в 15.05 профессор не принял бы никого, даже ректора, об этом все знали. Следовательно, у посетителя были документы или нечто, что заставило Осмоловского изменить правилам. Оружие? Вряд ли. Деньги? Судя по характеру Осмоловского, он просто спустил бы его с лестницы. Значит, документы. Какие? Какие-то очень серьезные. Но какие?

Побывал Турецкий и у академика Козловского. Он принял Турецкого очень любезно, угостил кофе и даже предложил что-нибудь выпить из своего стоящего на виду бара. Он не скрыл, что у него с Осмоловским были натянутые отношения. По мнению Осмоловского, которого тот по прямоте своего характера никогда не скрывал, институту Козловского дают несправедливо больше денег, чем ему.

— Это так? — спросил Турецкий.

— Так.

— Почему?

— Потому что Осмоловский считал, что я — Олечка, заткни ушки, — бросил он секретарше, — лижу жопу власть имущим.

— Но это не так? — пришел ему на выручку Турецкий.

— Не знаю. Может, и так. Но мне нужно сохранить институт, мне нужно сохранить кадры, ради этого я готов кому угодно — Олечка, заткни ушки — жопу лизать. И пока мне это удается.

— А сами вы считаете справедливым, что ваш институт финансируется лучше, чем лаборатория Осмоловского?

— Нет. Все должно финансироваться по взносу в науку… Чему вы улыбнулись?

— А вы не обидитесь?

— Если ответите честно — нет.

— Вы мне напомнили старого грифа, который сидит на скале, держит в когтях барана и грозно оглядывается по сторонам.

Секретарша засмеялась.

— Я тебя прощаю, — бросил ей через плечо Козловский. — За непосредственность реакций. — Может, и гриф. Но своего барана я никому не отдам. Без боя.

— Расскажите мне все с самого начала, — попросил Турецкий. — Кто вам позвонил, когда, о чем.