– Пап, что такое Катуар?

– А?

– Катуар.

– Не знаю. Чепуха какая-то.

– А я думаю, я думаю, я думаю, что Катуар – это имя прекрасной девушки.

– Очень хорошо. Играй в телефончик и… хотя, нет, не надо.

– А напиши… Напиши про нее… Напиши про нее сказку.

– Про кого?

– Про Прекрасную Катуар.

– Хорошо.

– А когда ты, когда ты напишешь?

– Скоро. Не пинай ведро, пожалуйста.

– А дедушка пишет про Венкедрофа.

– Бенкендорфа. Опять?

– Да. Он хороший?

– Отличный! Можно я почитаю?

– Да. Дедушка сказал, дедушка сказал, что, дедушка сказал, что…

– Ты можешь не повторять? Итак – дедушка сказал. Что?

– Что ты тоже… Что ты тоже писал про… Писал про него.

– Про Бенкендорфа? Писал.

– А кто он? Принц?

– Почти. Принц жандармов.

– Кого? Кого?

Пытаюсь вглядываться в строчки Буха, но теперь это уже бестолковая рябь. Розеттский камень раскололся от духоты. Бесит, бесит. Когда уже станция «Турист»? Как они пьют это теплое пиво в тамбуре? Зачем я взял с собой дочь? Доедет ли это колесо до Петушков? Хиштербе.

– Как, ты сказала, зовут эту девушку?

– Катуар.

– Ты сама придумала это имя?

– Нет, прочитала… Прочитала на станции. Это было ее название.

– А когда ты научилась читать?

– Меня дедушка научил. Еще год, еще год назад. А тебя кто?

– Меня? Не помню. Бабушка, наверное.

– А ты к ней, а ты к ней ездишь?

– Что?

– Ездишь? А я ее никогда не видела.

– Она умерла семь лет назад. Не пинай ведро. Не пинай.

Бывшая женщина опускает на колени кроссворд, поднимает на меня взгляд:

– Не подскажете – что такое….. Пять букв, первая М.

– Ой, нет… Мне сейчас не до букв.

– Прямо вертится на языке!

– А я знаю, я знаю слово на М! – дочь улыбается, загибает пальцы, шепчет – И там пять букв. Пап, можно я, можно я, можно я скажу? Только я не знаю, что это!

Последняя секунда. (Какой дьявольский нелинейный монтаж. Кто тут автор? Сломайте ему левую ногу!)

– Что ты решил? – Карамзин берет таз, откуда выскальзывает страждущий пепел.

Пепел покрывает мои ботинки, потом школьный двор, потом засыпает весь Таганрог. Карамзин легко сдувает его потрескавшимися губами:

– Что ты решил?

– Я боюсь вот так вот…

– Чего тебе бояться? Ты – еще просто никто.

– Почему?

– А кто ты?

– Не знаю.

– А я знаю – никто.

– А ты?

– Я? – Карамзин смеется, и на трещинах губ проступает кровь. – Я сотворю твой удивительный мир.

ИНТ. МОЯ КОМНАТА. НЫНЕШНЯЯ НОЧЬ.

Голоса звучат в полной темноте. Так спокойней.

– Марк, ты меня слышишь?

– Да, Катуар! Просто вспомнил кое-что.

– Я спросила – почему тебя назвали Марк?

– А как меня должны были назвать – Сашей?

– Не вижу в этом ничего плохого. Пушкина звали Саша.

– Несчастный.

– Почему несчастный?

– Слушай, прекратим этот гур-гур. Хочешь еще пару сюжетов расскажу?

– Потом. У тебя было много женщин?

– Уже ревнуешь?

– Да, я очень ревнива.

– Тогда скажи, почему к тебе лез с поцелуями в «Ефимыче» этот бесславный ублюдок?

– Какой ублюдок? Там не было ублюдков.

– Как же? Модный дизайнер Брюлович.

– Почему он ублюдок? Просто смешной. Про ампир мне рассказывал.

– Да, это он умеет. Он делал мне эту квартиру. Секретер и бюро заставил купить.

– Они тебе очень идут. Видишь, какой хороший дизайнер.

– Нет, поганый. Он лез к тебе с поцелуями.

– Ко мне много мужчин лезут с поцелуями.

– Потому что у тебя такие губы?

– Да, губы.

– И нос! Нос.

А теперь можно понемногу вводить изображение, освещать мою комнату. Катуар стоит напротив большого окна, силуэтом ко мне, ее левого плеча с литерой «А» почти касается шпиль Университета. Она курит, и искры вылетают в окно, сжигая все на своем пути.

Катуар оглядывает комнату, словно прозревает. Гипнотизирует лампочку над тахтой, что висит на нитке бледного провода:

– Почему Брюлович не сделал тебе люстру?

– Сделал. Огромную и хрустальную. Но это был кошмар.

Перебивка.

Марк застыл на тахте с открытым ртом, откуда торчит кровоточащая хрустальная подвеска. Марк мертв, глаза покрылись патиной. Люстра качается над ним, победно вызванивая мотив «Ах, Арлекино, Арлекино…».

– Ты просто сумасшедший!

Катуар смеется, склоняясь так, что волосы касаются дубового паркета. Руку с окурком она отбросила влево, как полупловец перед стартом.

– Почему сумасшедший? Я был уверен, что эта люстра грохнется на меня и раздавит. У меня головные боли начались из-за этого. К черту такой ампир!

– Тебе надо сделать абажур – легкий, невесомый. Безопасный.

– Да? Вряд ли Брюловича заинтересует такой дешевый проект. Скотина. Убийца.

– Перестань. Куда бросить окурок?

– В окно.

– Что это за плебейские замашки у тебя? С такой-то благородной мебелью.

Она подходит к моему бюро, где лежит наглухо заколоченный ноутбук (марки не дождетесь, размыть изображение!) и возвышается черная мраморная ваза с песком.

– А вот и чудесная пепельница! – Катуар собирается проткнуть сигаретой азовский песок.

– Нет! – Я вскакиваю, путаюсь в мантии. – Нет! Нельзя!

– Почему? Это же песок. Просто песок.

– Нет. Это не просто песок. Это нечто иное.

– Я же вижу – песок, – Катуар запускает руку, ворошит с наслаждением, смеется, вынимает ладонь и считает песчинки на пальцах. – Да, песок. Из него можно построить песочный замок. Если намочить.

ФЛЕШБЭК. ТРИ ГОДА НАЗАД.

На новой даче Требьенова, близ станции «Турист», лежа на смятых флоксах, с копченым шампуром в сердце, я смотрю в небо и улыбаюсь самолетику, который притворяется сверкающим НЛО. Он скачет зигзагами. Знал бы летчик, сколько я выпил, – поискал бы другой маршрут. Я слышу сквозь кусты сирени пыльный голос Требьенова, он проповедует смиренным гостям:

– Мне кажется, этот роман заслуживает постановки. Я уже устал от упреков, что, экранизируя роман «Упс!», я тем самым пытаюсь приблизиться к власти. Зачем мне эта близость? Я достаточно успешный режиссер, и от власти мне ничего не нужно. Кроме того, где доказательства того, что роман написал именно он. Сам он ничего такого не говорил. Я же вижу просто талантливую и очень актуальную вещь. «Актуальность» – мое кредо, уж извините. Да, я встречался с ним несколько раз, он невероятно обаятельный и образованный человек. Нет-нет, я это не к тому, что роман написал он. Хотя мы говорили об экранизации, но он проявил лишь сдержанный и вполне отстраненный интерес. Как зачем встречались? Меня позвали, и я пришел. Было бы странно отказываться от таких встреч, тем более, когда перед тобой не просто крупный госчиновник, а практически единомышленник. Мы одинаково смотрим на многие вещи, у нас схожая эстетика, общие ориентиры… – Требьенов сминает пергамент своего монолога, вдруг хихикает. – Только дачи в разных местах. Пока. Хотя тут у меня горнолыжные трассы кругом, а это сейчас актуально! – И снова строго. – А роман, повторюсь, очень талантливый…

Как же я ненавижу Требьенова! Зачем поехал сюда? Ах да, дочке нужен свежий воздух и не с кем оставить на два дня. Хотя какой воздух может быть у Требьенова? Но он, сволочь, так просил – я иногда вдруг чахну перед таким напором, у меня створаживается кровь и меня можно тащить багром, а я буду лишь страдать головокружением и падать отчаянно в кусты, в траву – подальше, потише.

Вечерний звон. Это мой телефон. Кто говорит? Стон.

– О-о-о… Как пусто, туманно кругом… Куда я его уронил?

Да вот он, притворился мышиной могильной плитой. Покрылся росой.

– Йорген? Слушаю тебя. Но предупреждаю…

– Ты выпил, это я уже слышу.