– Какого старика? Какой бородой? Ты что, Марк?

– Нет, никакого. И бороды не надо…

– Ты иногда все-таки странно шутишь. Так вот насчет цели…

– А если я вообще не напишу вторую серию?

– Очень остроумно. Думай насчет цели и звони мне. Так когда банкет, ну?

– Подожди с банкетом. Пусть вторую серию другие пишут. А мне заплатят за использование бренда и персонажей.

– Ага. А ты что будешь делать?

– Другое кино писать.

– Про Кузьмича своего? – Йорген смеется. – Очень интересная история. Я чуть не уснул, когда ты мне тогда в ресторане про него рассказывал.

– Да, например, про Кузьмича. Без крови и цинизма.

– Все, Марк, хорош, ну! Ты что, на кухне с гитарой?

– Какой кухне?

– Да все мы сидели когда-то с гитарами, пели этого… Неважно. Нет уже кухни, и гитары нет. Интеллигенцию мы уничтожили, остались зрители. Перестань. Настоящий кошмар так, как ты, никто не напишет. Я понимаю, ты расслабился за время Депрессии. Но сейчас надо собраться. Это кино очень нужно. Я сейчас даже не про зрителей – черт с ними! Но ты хорошо представляешь, сколько народа завязано на этом проекте. Сотни людей! Сотни! Всем надо зарабатывать, у всех семьи. Дачи. Горные лыжи в Альпах. Без тебя ничего не будет, ну? Твои герои уже вон, по улицам ходят!

Йорген показывает трубкой на Турбочекиста. Этих турбочекистов я шаловливо родил лет пять назад, когда на рассвете пил сухое сицилийское вино и ел острый сыр в проеме Триумфальной арки – со стриженной наголо поэтессой.

Будет уместен кадр: я и поэтесса на фоне арки и рассвета. Триумф и Рассвет – какие зычные аллегории для кино, не правда ли, мой верный Бенки? Кадр секунд на пять, не больше, а то аллегория затянется ряской. Ты скажешь, это увеличит бюджет? Перестань, немецкий скупердяй! Денег на хорошее кино жалеть не надо. Жалеть надо бездарей.

– Марк! – кричит поэтесса сквозь арку, и позеленевшие рыцари в латах вздрагивают. – Марк, ты такой гениальный. Да, не смущайся! И напоследок я скажу…

Нет-нет, это лишнее, не отвлекаюсь.

Сериал «Турбочекисты» шел три сезона, пока не началась Депрессия.

– Они ходят, мои герои, – я присаживаюсь прямо на ступеньки, чтобы затянуть шнурок на левом кеде. – Только я с этого ничего не имею. Как же это бесит. Бесит.

– Такие у нас в кино условия, ну? – Йорген внимательно смотрит на шнурки моих черных кедов. – Мы тут не однажды в Америке. Но у тебя беспрецедентные гонорары. В сентябре получишь, наконец, своего «Демиурга».

– Откуда ты знаешь?

– Ты ведь хочешь этого хрустального пацана, ну? Это, кажется, единственный приз, которого у тебя нет?

– Да. Но мне не дадут. Потому что в этой Академии решают все дряхлые импотенты, которые способны прошамкать лишь слово арт-хаус. Я для них враг, вредитель, убийца. Бесят, бесят.

Йорген морщится:

– Ты получишь «Демиурга», ну? Я вроде не похож на импотента?

– Нет, не похож. Не похож.

– Скажи, а зачем тебе вообще все эти призы, если ты ни разу не пришел на вручение?

– Нужны. Просто нужны. Коллекция. Неужели непонятно?

– Тогда пиши! Не подводи меня. Я всячески тебе помогаю: находил диалогистов, когда ты зашивался с объемами. Могу сейчас найти диалогистку посимпатичнее, ну? Может, поедем ко мне на Поварскую, на крышу, поговорим о цели? А то стоим тут…

– Нет, я на велосипеде.

– Да, я и забыл. Как ты по Москве на нем ездишь? Японимаю – в Форте дей Марми… В общем, соберись. Марк Энде – это не человек. Это фабрика. Ну?

Вибрирую на голубом велосипеде между трамвайных рельсов. О чем я думаю? О том, какой я великий и могучий. Македонский в кино. Мне всего тридцать пять, а разрушил полмира.

Справа меня настигает алый кабриолет. За рулем сидит обветренный Вазген, хозяин виллы в Беверли-хиллз и телекомпании МРТВ.

– Эй! – Вазген поднимает руку. – Себя не бережешь! Почему на такой развалине едешь?

– Привязался к нему.

– Новый купить не можешь? С твоими гонорарами? И лучше мотоцикл купи.

– Не хочу. Мне этот нравится.

– А если убьешься – что я народу показывать буду?

Мы оба останавливаемся перед замершим трамваем. Вазген кивает девочке, которая смеется над ним сквозь заднее стекло, и снова поворачивается ко мне:

– Мне сказали, что ты сценарий уже привез. Сегодня читать буду. Кстати, есть идея. У меня сын младший все просит. Что-нибудь про компьютерный вирус. Про хакеров. Такое – пострашнее. А?

– Это уже из прошлой жизни. Кому сейчас такое надо?

– Мне надо! Моей семье надо, да? Ты придумай так, чтоб вирус всюду проникал, в мозг проникал…

– Такого не бывает! Никто не поверит.

– А ты так напиши, чтоб поверили. Ты можешь! Ты этот, как его – пассионарий! Гумилева читал? Льва, а?

Трамвай двигается вперед, и Вазген опускает темные очки. Он меня не слышит. И уже не видит.

И я уже о нем не помню. Я помню о будущем.

Слушай мое пророчество, верный Бенки!

Через двести шестьдесят семь лет на месте трамвайной линии будет полноводный канал, соединяющий Пост-Балтийское и Бакинское море. По каналу заскользят герметичные титановые ладьи с последней нефтью. По берегам зашелестят заросли базедовой травы и пекинского борщевника.

Гумилева читал, а?

На Мясницкой улице, в подвальном ресторане «Ефимыч», интеллигентском дымном чертоге, меня ждет мой столик в красном углу. Где я молюсь.

Здесь теперь почти пустынно, не так как в дни Депрессии. Сейчас все принялись хлопотать. Горячая нефть побежала по венам.

Официант хихикает:

– Просите, я все спросить хочу – зачем вы утопили ее?

– Кого?

– Героиню из сериала.

– Какого сериала?

– «Девушка без имени»

– Вы вспомнили! Это когда было! Я уж и сам не помню половину.

– А я все ваши сериалы наизусть знаю… У меня все диски дома есть. Но вы всегда с девушками жестоко обращаетесь почему-то.

– Не только с девушками. Мне никого не жалко.

– Я понимаю, – официант вздыхает и салфетки в стакане колышутся. – Это кино. Не жизнь.

– Что ты сказал? – Мой голос покрывает табачный гул. – Как же ты бесишь! Бесишь!

Официант уже не улыбается. Он потеет и пахнет полынным пивом.

Все посетители клуба перестают дышать и смотрят на меня. Молодцы! Внимание! Теперь в качестве аперитива я покажу вам маленький номер – как меня учила моя дорогая Ами.

– Я не хотел… – шепчет официант. – Не хотел вас бесить.

– Запомни: все, что я пишу, – и есть жизнь. Я создаю этот мир. Я – демиург.

– Кто?

– Бог в пальто!

В зале раздаются аплодисменты.

Я еще не выпил, чтобы встать и поклониться. Пусть любят меня таким, на троне.

Но я успеваю заметить губы девушки, что сидит у стены, расписанной тенями. Губы без улыбки. Девушка! Оставаться на месте. Губы подкрасить. Я люблю ярко накрашенные губы. Готовьтесь к экзекуции за то, что не улыбаетесь во время моего эффектного номера.

– А теперь, – я понижаю голос, – неси мне водки. Водки!

– Как обычно? – спрашивает официант. – Да-да, я понял. Понял. А сыр?

– Тссс! Сыр – это мой бог, его нельзя упоминать всуе.

Официант делает два жеста игрушечного дирижера и убегает за кулисы.

Да. Сейчас я буду напиваться. Но вы не услышите названия водки. Марк молчит про марки. Никакого product placement почем зря. Всякое слово из уст Марка – святое. И очень дорого стоит.

Спустя двадцать семь минут.

Как хороша эта закуска – вот эта соленая рыба, покрытая кружками лихого овоща, когда они встречаются на пористом ложе. Ладно, назову марку. Селедка с луком на черном хлебе. Ах, верный Бенки, жаль, что ты не пьешь!

Еще водки.

Выпиваю.

Водка не должна быть ледяной. Водка должна быть почти комнатной температуры. Надо чувствовать вкус водки. Только глупцы и дети утверждают, что водка невкусная. Пейте водку, источник знаний!