– Нам далеко еще?

– Нет, близко совсем. Пойдем так.

Мы удаляемся, два пеших всадника, камера – вверх, над домами и мой голос за кадром.

Когда я приехал в Москву, город был темный, только глаза сверкали, только шампура блестели.

Со мной еще не было Бенки, не было Ами, мне не с кем было говорить, некому продать свой талантик. Вся компания – Лягарп в чемодане под кроватью и еще Бух, долговязый зануда с потными майками.

– Кто такой Бух? – Катуар перебивает меня.

– Историк-баскетболист. Очень важный персонаж в моем сложном сюжете, но пусть появится позже.

Я тогда забирался на крыши домов. Все чердаки были неприветливо открыты. А если и нет, ничего не стоило оторвать замок вместе с ветхими ушками, которые облегченно расставались с гвоздями-склеротиками.

На чердаках нельзя было задерживаться долго: я начинал засыпать. Я точно знал: если присяду отдохнуть на толстую трубу, обернутую уютной дерюгой, то закрою глаза и уже никогда не выберусь из летаргической сырости. И только гексоген сможет пробудить меня. И я быстрее выбирался из проклятых чердаков на крыши, разламывая рамы слуховых окон, разбивая древние стекла, царапая пыльными ресницами глаза.

Я пытался разглядеть этот город. Я пил на крышах глазные капли пивными бутылками, закусывая измученным сыром. А высоты я не боялся с тех пор, как Карамзин заставил меня полететь. И тогда город начинал медленно поворачивать свой заржавевший калейдоскоп. Узоры складывались грязные, средневековые. Но в них проступала чумная гармония, горячечное величие. Бутылка выскальзывала из рук, скатывалась по железу к пропасти и застывала на краю – лишь благодаря кучке мягкого мусора, который венчали останки воздушных шариков, что лопнули тут прошлым летом. Бутылка поворачивалась горлышком ко мне: «Спаси, командир!» – «Пошла ты!»

Возможно назавтра утром она сорвется вниз и разобьется под ногами очарованного школьника. Или старухи, которая будет нести закапывать в парк кошку, что умерла у нее ночью. Старуха! Стой! Брось кошку. Я приготовлю для тебя участь получше, судьбу поярче. Тише, Москва! Марк думать будет.

Через несколько мгновений весны была сочинена вся жизнь старушки.

Мои ладони становятся влажными. Сюжеты липнут к потным ладоням, как чешуйки воблы в таганрогской пивной «Клио».

Голень левой ноги ноет, то есть великий признак. Сдавайся, Москва! Марк тебя победит.

– Здравствуйте, чада мои! Зело отрадно вас видеть!

Катуар держит меня за руку, я ощущаю биение ее электричества. В дверях храма в уютной рясе стоит отец Синефил, улыбается, благословляет.

– Как величать сию дщерь? – Синефил греет взглядом Катуар.

– Катуар, – отвечаю я, вздымая хоругвь с ее ликом и именем.

– Доброе имя, хоть в святцах подобного и нет. Ах, как пахнет сирень в нашем вертограде! Мыслю – так же буйно цвела она в райском саду. Ну что, проходите!

В храме темно, только несколько пугливых свечей у холодных икон. Катуар сжимает мою ладонь сильнее.

– Я без платка, – шепчет она.

Отец Синефил легким жестом факира добывает из воздуха черный шелковый платок с алыми маками:

– Не тревожься, раба любви, раба божья, покрой свою голову. Из бутика платок, носить незазорно.

– Да, – Катуар усмехается. – Эту марку я знаю.

Катуар набрасывает легкий платок на голову, завязывает на затылке байкерский узел. Отец Синефил любуется ею, гулко восклицает:

– Красавица! Ты не актриса?

– Я диалогистка.

– Ишь, какие нынче диалогистки пошли! Кто родители?

– А почему вы так поздно тут? Всенощная давно закончилась.

– От ответа уходишь. Но я не настырный. Почему поздно? В саду работал, пионы сажал. Любишь пионы?

– Издалека. У меня на цветы аллергия. Кстати, Марк, когда будешь хоронить меня – никаких цветов в гробу, пожалуйста!

– Катуар!

Отец Синефил проводит рукой по маковой голове Катуар:

– Шутница. А что за буква на плече твоем?

– Холодновато тут у вас.

– Опять не отвечаешь. Ну, Господь с тобой.

– У вас есть пассатижи?

– У отца Синефила все есть в хозяйстве. Какой монастырь без пассатижей?

Через двенадцать минут мы с отцом Синефилом следим в саду, как Катуар, склонившись над перевернутым к небу колесами беспомощным Бенки, легко откручивает древние гайки и возвращает цепь родной шестеренке.

– Вот мастерица! – смеется отец Синефил. – Не феминистка ли часом?

– Не дай бог! – Катуар отвечает, не обернувшись. – Ну все, Бенки. Ты будешь жить. Только масло теперь нужно.

– Есть елей, – отвечает отец Синефил.

Еще через шестнадцать минут Бенки с титановой подругой стоят у беленой стены, прижавшись друг к другу. Отец Синефил поливает из шланга на руки Катуар, она трет их растрескавшимся хозяйственным мылом, чуть стонет от холодной воды.

– Марк, с чем ко мне пожаловали? – спрашивает отец Синефил. – Не велосипед же чинить.

– Покажите нам кино.

– Давно такого от тебя не слышал. А какое?

– Решайте сами, я доверяю вашему вкусу и чувству момента.

Отец Синефил бросает шланг на землю, снимает с яблоневой ветки полотенце, вышитое по краям синими крестиками, подает его Катуар и молвит:

– Тогда голливудскую классику. Она хорошо идет майскими ночами. Не успел оглянуться – звезды и месяц унес утренний ветер. Так и живем на нашем закатном бульваре. Молимся и сострадаем. Но хватит праздно болтать и упоминать всуе имя Голливуда. В храм!

Мы входим в церковь.

Отец Синефил берет с алтаря пульт в золоченом окладе, нажимает на кнопку. Поверх царских врат с ласковым жужжанием спускается бледное полотно.

– Господи! – восклицает Катуар. – Что это?

– Экран, – отец Синефил чуть зевает. – Сейчас принесу вам стулья. Поп-корн не держим, только кагор. По стаканчику?

– Да, – Катуар смеется. – Я с радостью!

Когда отец Синефил удаляется, Катуар целует меня в счастливый висок:

– Кто он такой? Прикольный поп!

– Дщерь моя, я все слышу! – голос незримого отца Синефила заставляет дрожать пламя свечей. – Кино для меня – вторая религия. Прикола тут нет. Греха, впрочем, тоже.

Отец Синефил является с другой стороны – в одной руке он держит два складных стула с матерчатыми сиденьями и спинками, в другой вознес к куполу серебряный поднос с двумя рубиновыми стаканами.

– Аки звезды кремлевские! – отец Синефил смеется, и хохот звучит как чуждый орган в этом храме. – У меня добрый кагор. По шарам не дает, но дух укрепляет.

Он протягивает поднос Катуар, та берет стакан и вдыхает запах ночного вина.

– Что за нос у тебя, раба божья! – отец Синефил качает головой. – Чудо, что за нос! Достойный иконы. Ну, за кино!

Мы с Катуар отпиваем, благодать растекается по усталым венам.

– Господи, как хорошо! – шепчет Катуар. – Марк, любимый, как хорошо!

Со священным скрипом отец Синефил поднимается по деревянным ступеням на хоры и попутно вещает:

– Фильм недублирован. Переводить буду я.

На экране вспыхивает львиная морда. Непререкаемо рыкает, хоть святых выноси.

– Лев – есть символ евангелиста Марка! – распевно гудит с хоров отец Синефил. – Но в данном случае он означает иное…

Камера наезжает на стакан в ладони Катуар, опускается вглубь, в рубиновое море. Здесь беззвучно резвятся русалочки, поджидая глупый «Титаник».

Нас утро встречает прохладой. Отец Синефил сидит на скамейке у клумбы, страстно зевает. Катуар снимает платок, вытирает им рассветные слезы.

– Рад, Катуар, – говорит отец Синефил, – Рад, что кино тебе понравилось. Приходи еще, как захочешь причаститься. А мне отдохнуть немного – и снова к трудам. Снова пастве внушать, что истинный бог на Руси, что падем мы, как Византия, если Западу не противопоставим духовность нашу. Если не перестанем собирать сокровища на земле, а обратимся к мыслям о вечном, о том, что… завтра эфир у меня на канале… надо в солярий сходить…