Но после первой же кружки чувствую себя императором.

Городок сильно измельчал за минувшую эпоху. Пока я сдавал экзамены.

– Тебе интересно мое доказательство? – Карамзин отодвигает пустую кружку и кладет тетрадь на стол.

– Давай потом, а? Я очень устал.

– Пойдем на диван фон Люгнера, там расскажу тебе все.

– Я устал. Меня бабушка ждет.

– Бабушка? А я теперь компьютер полюбил, который отец мне привез. Я быстро его изучил.

– И что?

– Я думаю – в исторической перспективе можно сделать программу, которая будет сюжеты делать сама.

– Слушай, Карамзин! Какие сюжеты? Ты даже не поздравил меня с тем, что я поступил в МГУ!

– А какие у тебя еще варианты были? Теперь ты начнешь менять историю, как я велел тебе четыре года назад. Ты помнишь об этом? 13 февраля в 19 часов 36 минут.

Я очень хочу ударить Карамзина по губам пивной кружкой – чтоб она треснула и сквозь стеклянные трещины проступила бы кровь. Но он смотрит на меня глазами утопленника и не собирается всплывать.

– Карамзин! Я. Поступил. В. МГУ!

– Что кричишь ты? Я не видел таким тебя никогда.

– И не увидишь больше вообще. Не увидишь.

Из-под стола я беру чемодан (сосед одолжил для Москвы, в нем он хранил пустоты юности) и быстро шагаю к выходу. Кружки звенят от походки моей.

– Пусть Требьенов тебя поздравит, – говорит вслед Карамзин.

У стальных дверей я встречаюсь с четырьмя парнями. Двоих я знаю – это Перун и Ярило. Их теперь называют модным словом бандиты. Но они расступаются предо мной и чемоданом, чуют, гады, московскую мощь.

– О, наш хроник! – приветствуют Перун и Ярило Карамзина. – Ну че, в преф научишь уже?

– Нет, вы тупые, и времени нету на вас.

Я не жду продолжения. Знаю, что бить Карамзина не станут. Но если бы сейчас мне знать, что через месяц он сам покончит с собой на диване фон Люгнера, запив квасом большую горсть заветных таблеток, – то задержался б. Наверное.

В сценариях всегда настоящее время. Гоню, дышу. Брею, стелю. Умираю. Хиштербе. Потому что сценарист создает имитацию кадра, словесную плазму движенья. У сценариста нет прошлого, у сценариста нет будущего. Он живет между двумя ударами сердца. Если придерживаться сомнительной гипотезы, что у сценариста есть сердце.

Я стою у окна, уничтожая взглядом пирамиду Университета. Я жду Катуар. Три дня назад она ушла, не дав начаться рассвету. Я умолял оставить номер телефона.

– У меня его просто нет. – смеялась Катуар, ломаным жестом застегивая на спине молнию красного платья. – Нет номера, нет телефона.

Буква «А» на ее плече кривилась. Я закручивал на своем мокром затылке чахлую прядь и до боли тянул.

– Тогда адрес. Ты не можешь уйти просто так.

– Могу. Что ты со мной сделаешь? Я не героиня твоего сценария и неподвластна твоим разрушительным силам. И перестань дергать волосы, это дурацкая привычка.

– Я всегда так делаю, когда ничего не могу поделать. Катуар, дай адрес, пожалуйста!

– Марк, я же могу назвать любой. Улица Строителей, дом двадцать пять. И что ты будешь делать, когда обнаружишь по этому адресу совсем другую девушку?

Третий день я стою у окна. Звонит Роза в надежде накормить меня сыром, я проклинаю ее.

Бенки, что теперь будет со мною? Поезжай, отыщи Катуар, привези на своем старом седле, скрипя победною цепью. Бенки, очнись, я к тебе взываю, на кого еще мне надеяться в этом безвоздушном пространстве? У меня остается лишь одна надежда, она таится в ванной, в высоком стакане. Зубная щетка цвета майской травы. Ее купила Катуар в соседнем универмаге («Не твоими же мне чистить зубы!»). Только за эту щетку я теперь и держусь, Бенки, лишь она позволяет мне верить, что Катуар вернется. И уткнется дантовским носом в мое плечо и скажет… Что скажет? Я совсем не могу сочинить продолженья, не могу сложить самый скудный диалог, из моих бледных вен откачали все соки. Тряпичный Лягарп, и тот живее меня – сверкает пуговичными глазами, дышит ровно, как в детстве, под одеялом. Бенки, что мне делать? Как продолжить сюжет хотя б на секунду вперед?

Звонит телефон. Не глядя на номер, кричу:

– Я здесь! Я слушаю!

– Ну что, пишешь? – В холодной трубке чмокает Йорген.

– Да пошел ты!

– Марк, что за грубости, ну? Мне Вазген сегодня опять звонил. – Йорген чиркает зажигалкой в моем ухе. – Мы все очень ждем. Могу песок подогнать, если надо. У меня на даче как раз дорожки сделали, полгрузовика осталось, ну?

– Послушай меня. Послушай внимательно. – Сейчас объявлю приговор, и с плахи скатится прощальная брань. – Йорген, я всегда честно выполнял свои обязательства…

– Еще как, ну?

– Так вот, теперь ситуация изменилась. Я не смогу ничего напи…

В комнату входит Катуар, звеня небесными ключами.

– Извини, я их взяла у Розы, ничего?

ЗТМ.

Не станем, верный Бенки, мешать Катуар и Марку. Мы не позволим чужим разглядеть их детали, их капли, их стебли. Переведем объективы на дачу Йоргена.

Йорген ступает, горделиво прижимая итальянскими каблуками плитки новой дорожки. Неподалеку, в сирени и сумерках, – большой дачный дом. Окна распахнуты, в гостиной играет Шопен. За Йоргеном следуют оба ШШ, наслаждаются ароматами Барвихи.

– Как вам дорожка? – Йорген оборачивается, достает из кармана пиджака-френча пачку табака.

– Прекрасная. А что сказал Марк?

– Дописывает. Пойдем на веранду? Или в беседку?

– Лучше в беседку.

– А вот смотрите – вишня. Ее отец сажал. Хотел целый вишневый сад. Но не успел.

Гуси осматривают вишню от верхушки кроны до кучерявых корней.

– Хорошая вишня, – кивают ШШ. – А где вы нашли этого Марка?

– Марка? Честно? Не помню.

– Совсем? Странно. Это же ваш кормилец.

– Он, кажется, говорил, что вырос в Высотке на Котельнической.

ШШ переглядываются, по-гусиному улыбаются друг другу.

– Это он наврал. Он вообще много врет о себе. Непонятно – зачем.

Строитель-азиат в шапке с эмблемой ЦСКА бредет мимо и шепчет хокку:

Йорген следует дальше, к небольшому пруду с деревянным мостиком, ШШ – за ним. Йорген показывает трубкой на пруд, рассказывает древние истории, но мы уже его не слышим. Пусть вступит музыка, тот же Шопен, Шуман, Шнитке – ни шута в ней не шарю.

Я расскажу о Йоргене вкратце, не утомляя деталями, – так, пунктирно, вишневыми косточками. Хотя бы в знак благодарности за то, что он научил меня этому сложному термину кинодраматургии – «гур-гур».

Его отец был великий советский режиссер, а мама, что жива и ныне, – великая советская актриса. Бездонная квартира на Поварской, английская спецшкола № 20, две домработницы, папины эпохальные запои, мамины грузные брильянты. Но Йорген сопротивлялся, шел против ветра с Мосфильмовской улицы, против кинопроб и папиных друзей, что говорили: «Давай к нам в Щуку, во ВГИК, куда хочешь, примем сразу!» И вдруг поступил на биофак. Рыб он любил больше, чем людей. Писал кандидатскую о чудо-юдо Рыбе-кит, но однажды случайно всплыл на съемочной площадке друга-режиссера, попавшего под чары кокаина, пришлось помочь: немногословные спонсоры из Тольятти обещали закатать в целлулоид всех, вплоть до старушки-гримерши. Йорген задержался на неделю, потом на месяц, потом навечно. Но до сих пор он счастлив не тогда, когда треть бюджета сериала потайными банковскими коридорами проводит на свой счет, а когда один, с аквалангом, уходит на корм добрым рыбам.

Катуар упирается носом в мою шею. Она лежит на мне почти без дыхания, обхватив руками и ногами, как обломок реи корабля-призрака.