Чем повергла начальника в ступор, и он был, кажется, искренне рад их отъезду. Один из самых счастливых моментов в жизни Вадима: они с мамой выходят из ворот лагеря и идут на станцию, через лес, и солнце пронизывает своими лучами ветки высоких сосен…
Он вспомнил это так ясно, так остро — не события, не обиды и обидчиков, а само чувство защищенности и освобождения… И зарыдал, закричал, как тогда:
— Мама! Забери меня отсюда! Забери, пожалуйста! Возьми меня к себе! Я… я… — Он икал, и заикался, и давился своим отчаянием. — Я больше не могу! Я хочу к тебе!
Мама укоризненно вздохнула:
— Вадим, ты ведь уже не маленький…
Он закатился совсем истерическим визгом. Анна Станиславовна поморщилась и замахала рукой:
— Ну хорошо, хорошо, заберу… когда-нибудь… только не плачь так, связки повредишь.
Вадим затих, шмыгнул носом и просипел:
— Да-а, когда-нибудь… а они меня расстреляют! — с той же интонацией, как, бывало, угрожал ей, что не будет ничего есть и умрет, вот тогда она узнает, что такое — не покупать бедному ребенку мороженое хотя бы раз в неделю.
Она изумленно вздернула плечи:
— Фу, глупости какие! Кто это — они? И почему это — расстреляют? Это тебе Керзон наболтал? Что за нелепый, вредный человечек! Не дружи ты с ним. Я еще когда тебя предупреждала!
Вадим онемел от удивления. Он с Керзоном познакомился уже после маминой смерти… Но она сказала это так уверенно, что он отбросил сомнения — конечно, предупреждала, только он не обратил внимания, вот теперь и…
И тут он проснулся. Было уже позднее утро. И, конечно, никого, кроме него самого, в квартире не было. И чашка из сервиза «Мадонна» не стояла на столике. А телевизор работал — он забыл его выключить — и показывал «Вести с полей».
Вадим сделал все, как велела тетя Нюта. Побрился, принял душ, надел темный костюм. И поехал на кладбище.
Он вдруг испугался, что не найдет мамину могилу. И в самом деле, он ведь не был там со дня похорон, а тогда его вела тетя Нюта — и туда, и обратно — и он не запомнил дорогу.
Так оно и произошло. Вадим плутал по дорожкам и аллеям. Кажется, сюда и потом повернуть направо. Нет, тут совсем старые могилы… И какие запущенные… Ему вдруг стало больно при виде заброшенных холмиков, почти сровнявшихся с землей, покосившихся надгробных плит и полусгнивших крестов. Жалкие пластмассовые венки, выцветшие, исхлестанные дождями и ветрами, буйные сорняки, повалившиеся оградки. Вот и у мамы, наверное, так же…
Он мучительно припоминал, поставили ли у мамы памятник и оградку… Кажется, он поручал Керзону. И денег давал. Но не проверил, не съездил сам — своими глазами посмотреть.
Вадим устал. Становилось жарко и душно. Зайти, что ли, в контору, у них наверняка есть план или какие-то списки. И что он скажет? Где тут могила моей матери? Хорош сынок!
Вадим еще раз повернул направо… И узнал мраморного ангела с выщербленными крыльями. Конечно, он смотрел на него, когда говорили речи. Значит, надо встать так, чтобы ангел был впереди и чуть слева…
Да вот же она! Глинская Анна Станиславовна. Вадим остановился в изумлении.
Да, видать, Керзон не обманул и все устроил. Памятник — очень приличный памятник, плита из полированного черного гранита с золотыми буквами. И оградка — железная, кованая, с замысловатыми вензелями, заботливо покрашенная черной масляной краской. Но к цветам, растущим на могиле, Керзон наверняка никакого отношения не имеет.
У самой калиточки ровным рядком росли ландыши, теперь они уже отцвели, ярко краснели созревающими плодами. А ранней весной, должно быть, очень красиво — белые гроздья среди темных овальных листьев… А дальше — вдоль оградки, по всему периметру крохотного пространства, отныне и навеки ставшего приютом Глинской Анны Станиславовны, — ромашки, колокольчики, васильки. Она любила полевые цветы. Но эти были как бы не совсем полевые, не совсем дикие — заботливо выращенные, ухоженные, взлелеянные. Могила поросла травой — изумрудной, плотной, тщательно подстриженной, словно теплое бархатное одеяло укрывало этот грустный холмик.
И скамеечка была. Черная простая доска на двух чурбачках. А все-таки скамеечка. Посидеть, отдохнуть, поговорить с мамой…
Кто-то обихаживал могилу, не за деньги, не по обязанности — с любовью и трогательной памятью о вкусах и привычках покойной… Но кто? Вадим решил, что это тетя Нюта, больше некому. То-то она так взъелась на него! Конечно, обидно, она старается, ездит сюда после работы, усталая, больная… А он хоть бы заглянул.
Вадим потянул на себя калитку, отметив, что петли смазаны и не скрипят. И услышал за спиной тяжелые шаркающие шаги по гравию дорожки. Инстинктивно оглянулся.
Пожилой мужчина, грузный, седой. Тот самый, которого тетя Нюта прогнала с кладбища. Он стоял посреди дорожки с большой помятой лейкой и растерянно смотрел на Вадима, словно ожидал, что тот сейчас, по примеру тети Нюты, погонит его прочь от могилы. Из накренившейся лейки лилась на дорожку вода.
Вадим взял у него тяжелую лейку и поставил на землю. И, кажется, зря. Бедняга не знал, что делать с руками. Он то закладывал их за спину, то скрещивал на груди, ужасно смущался неприличию своей позы и наконец, вытянув руки по швам, быстро заговорил хриплым шепотом:
— Цветы полить, значит… Жарко нынче, завянут, думаю, ну и зашел на минутку… Я ведь не знал… Я не помешаю, не беспокойтесь, вот только цветочки полью и пойду себе… Вы уж извините, не знал я…
Вадим смотрел на него пристально, с жадным болезненным любопытством. Отец. Его отец. Придется привыкать к этой мысли, к этому смешному толстому человеку. Ах, бедный, бедный долговязый лейтенант! Вот и лишился ты знаменитого талантливого сына, которого так долго воспитывали твоим именем, твоим авторитетом, твоим подвигом. Вадим Глинский — отличник из семьи отличников…
Вадим легким движением руки остановил поток бессвязных объяснений и извинений и с едва уловимой иронией спросил:
— Почему вы обращаетесь ко мне на «вы»? Ведь вы — мой отец, не правда ли?
Мужчина багрово покраснел, запнулся и выговорил с трудом:
— П-правда… Только какой из меня отец? Никакого толку. Ни помощи, ничего…
И что она в нем нашла, думал Вадим, растяпа какой-то.
— Можно вас спросить?
Мужчина испуганно посмотрел на него и кивнул?
— Почему вы бросили мою маму?
Мужчина остолбенел, прижал руки к груди и уставился на Вадима в величайшем изумлении:
— Я?! Да кто вам… Да как же это можно… Да если бы она хоть слово сказала! Позвала бы! Да я в любой момент все бы бросил, все!
Он махнул рукой, взял лейку и вошел в оградку. Вадим пошел за ним, присел на скамеечку. Смотрел, как отец старательно поливает цветы на могиле матери. Вылив последние капли на ромашки, сел рядом с Вадимом.
— Как же это вышло? — упрямо допытывался Вадим. — И почему я ничего не знал? Почему мама лгала мне?
По лицу мужчины прошла судорога. Он даже отодвинулся от Вадима, насколько позволила короткая скамеечка.
— Да не лгала она! Анна… Она в жизни словечка неправды не сказала. Просто так уж вышло. Долго объяснять, ох долго!
— А вы попробуйте, — настаивал Вадим.
Мужчина закрыл лицо руками и затих. Вадим выждал пару минут и тронул его за плечо:
— Не хотите? Что ж так? Я, может, всю жизнь ждал этой встречи.
Мужчина словно очнулся, опустил руки и посмотрел на Вадима пронзительно синими глазами. Улыбнулся и заговорил — совсем другим голосом. Сильным, глубоким. Хорошо поставленным голосом опытного учителя. Вадим сразу узнал и тембр, и интонацию.
— Нет. Я расскажу. Только с мыслями соберусь. Я думаю… с чего начать. Я, собственно, все время об этом думаю. Особенно здесь. Приду, цветы полью или там оградку покрашу, посижу, поговорю с Анной… И думаю. Когда же все это началось и как все переплелось… Выходит, что началось все задолго до моего рождения. Видите ли… — Он покосился на Вадима и поправился: — Видишь ли, если бы моя мама не вышла замуж за моего отца, а он не погиб бы… она бы не ушла на фронт… а я бы не женился на Машеньке… Ну, я стану рассказывать, как я это понимаю, как надумал себе за все эти годы, а ты — если скучно станет, ты не стесняйся, так и скажи, ладно?
