Он поднял голову и закрыл ей рот поцелуем… Не надо было никаких слов. В сущности, не словами он убедил ее, и не словами она ему отвечала.

Она тоже соскользнула со стула на пол. Они целовались до самозабвения, и Марина плакала и не понимала, как она могла жить без него столько пустых несчастных дней…

Жгут сидел на ступеньках больничного крыльца. Галина нервно ходила по тропинке. До боли стиснув руки, повторяла:

— Ой, что будет! Что будет!

— Дождь к вечеру пойдет — это точно, — флегматично отозвался Алексей.

Галина резко повернулась к нему, чтобы уничтожить взглядом, но не успела. Дверь протяжно скрипнула, и на крыльцо вышел Иван.

— Ну что? — мрачно спросила Галя. — Едем в больницу?

Иван помотал головой, широко улыбнулся и объявил торжественно:

— Поездка отменяется!

А потом перевел дух, как после длинного изматывающего подъема на высокую гору, и устало опустился на ступеньку рядом со Жгутом.

— Ну слава богу! — выдохнула Галя и присела на ту же ступеньку, прислонившись к Алексею с другой стороны. — Одну жизнь спасли.

Ее трясло. Алексей обнял ее, прижался щекой к ее щеке, прошептал чуть слышно:

— Ничего… ничего… все хорошо.

Дверь опять распахнулась. Марина вышла на крыльцо, прислонилась к стене и произнесла устало, но радостно:

— Альбина проснулась! — Глаза ее засияли. — Грушу просит!

Галина вскочила и всплеснула руками:

— Да хоть ведро! — И посмотрела на Алексея.

Жгут засуетился:

— В саду у Сердюка во-от такие груши! Отличные! Я сейчас… я мигом… Вы меня здесь подождите!

Он оглянулся — Марина и Иван целовались, забыв обо всем на свете, ни на что и ни на кого не обращая внимания. Жгут даже засмотрелся на них.

Галя покачала головой и горестно вздохнула:

— Что у них впереди? — И тут же, дернув мужа за рукав, скомандовала: — А ну, быстро к Сердюку за грушами! Чего стоишь? Давай!

Алексей послушно кивнул, спрыгнул с крыльца и исчез.

Галина посмотрела ему вслед. Трудный был лень. Мучительный, опасный… Но в этот день никто не умер. И вечер пришел тихий, ясный, умиротворяющий. Как прозрение — так просто быть счастливым, добрым, никому не желать зла, любить и быть любимым…

Иван и Марина целовались, шептались, смеялись тихо. Столбов подхватил ее на руки и закружил. Галя отвернулась. Пусть хоть несколько минут побудут одни… Что еще ждет их, какие испытания? Но сегодня они заслужили свои пять минут безмятежного счастья, они дорого заплатили за эти минуты.

Жгут перемахнул через забор сердюковского сада и пошел плутать среди деревьев, разыскивая грушу. Наконец он учуял запах и пошел на него. Нашел дерево, ухватил толстую ветку, пригнул и стал перебирать, отыскивая среди листьев плоды.

— Стой, бандюга! — раздался за спиной приглушенный ликующий голос. — Стрелять буду!

— Ты что, Сердюк! — зашипел Алексей. — Рехнулся? За несанкционированное применение оружия знаешь что бывает?

— Жгут! — ахнул Сердюк. — Вот те на! А ты чего тут делаешь?

— Чего, чего! Альбина проснулась. Грушу просит. Ну, не хотел тебя беспокоить…

— А-а, — протянул Сердюк и поскреб в затылке. — Проснулась, значит? А что это… чего-то моя говорила… помирает, мол? Жива, значит?

— Жива, жива! — нетерпеливо ответил Алексей. — Груши давай!

— Это можно, — согласился Сердюк. — Фрукт в больницу — святое дело. А зачем ты яблоню трясешь?

— А зачем она грушей пахнет? — рассердился Жгут.

— Ну так она грушовка — вот и пахнет, — степенно объяснил хозяин сада. — Имеет право. Пошли. Только тихо. Моя-то… ну, она баба хозяйственная, у нее все сосчитано… Так мы ей и не скажем, ни к чему женщину расстраивать. Ты не думай, она не жадная, она порядок любит… Куда прешь? — рявкнул Сердюк. — Тут у нас грядка с клубникой! Иди за мной. Шаг в шаг, как по болоту.

Жгут пошел шаг в шаг.

— Куда класть-то? — повернулся к нему Сердюк.

Жгут растерялся. Обшарил себя, развел руками.

— Давай в фуражку. Или за пазуху.

Сердюк крякнул:

— В твою фуражку, окромя твоей глупой башки, две груши входят. А за пазухой помнешь все… Погоди, тут у меня под навесом лукошко было.

Они еще поплутали между грядками и парниками. Сердюк журчал довольным голосом, домашним, человеческим, на работе у него голос был совсем другим.

— Я тебе беру дам. Сладкая! Нежная, конечно, с-собака… Я ее на зиму, как дите, укутываю… Она тут не должна расти — по науке. А у меня без всякой науки все растет!

Сердюк осторожно уложил в объемистое лукошко десяток крупных груш, протянул Жгуту и смущенно предупредил:

— Ты это… не говори моей-то… она эти беры каждый день пересчитывает. Скажу, что мальчишки обтрясли. Да куда ты? — воскликнул он, увидев, что Жгут направляется к забору. — Зачем через забор-то? Я тебя через калитку выпущу, а потом стрельну.

— Чего-о?! — обомлел Жгут.

— Вроде я мальчишек пугаю, — невозмутимо объяснил Сердюк. — Да ты не бойся, я холостыми.

Жгут выскользнул из сада и чуть не бегом бросился по темной улице. Позади грохнул выстрел и заголосила сердюкова Наталка:

— Бандиты! Хулюганы! Шибеники! Усю мою беру обтрусили!

Через десять минут лукошко с медово-желтыми грушами стояло на тумбочке возле Альбининой кровати. Она с усилием протянула слабую руку, ставшую неожиданно невероятно тяжелой, и обхватила непослушными пальцами округлый прохладный плод, положила на подушку, прислонилась щекой. От нежной сердюковской беры, которая выросла не по науке, а от любви, исходил ошеломляющий аромат.

— Привет, груша, — прошептала Альбина. — Побудь со мной. Я тебя не обижу. Я не буду тебя есть.

— Привет, — ответила груша. — Я побуду с тобой. А потом можешь меня съесть. Я затем и росла, солнышком грелась, росой умывалась. Съешь меня — повеселеешь, поздоровеешь, жить захочешь…

Сержант Братеев умел ходить по лесу. Он родился и вырос в глухой сибирской деревеньке. Семья была большая, детей — семеро, но мужиков — как у Некрасова — всего двое: «отец мой да я». После шести девчонок родился наконец сын. Отец стал брать его с собой на охоту чуть ли не с пяти лет, не обращая внимания на причитания матери. Сестры его баловали, мать души в нем не чаяла, отец внушал, что он — кормилец и опора семьи. Вот и вырос Братеев — невысокий, но крепкий, домовитый, работящий, аккуратный. Ни книжек, ни умных разговоров он не любил, а любил все то, что можно посмотреть, пощупать и сделать своими руками. Любил также порядок и разумный ход вещей. Порядка и разумного хода вещей в колхозе, почитай, не было. Настоящих крестьян никто не слушал, а из Москвы приходили указы совсем глупые — то картошка квадратно-гнездовая, то торфяные горшочки, а то и вовсе кукуруза. Каждая семья жила своим приусадебным участком, который все время грозились отрезать, и лесом. Братеев никаких крамольных мыслей не имел, да и не позволил бы ему батя иметь какие-нибудь такие мысли; просто считал, что из Москвы не видать и не слыхать, а между Москвой и Братеевкой (они там все были Братеевы, вот и деревня так называлась) полным полно дураков с портфелями, которые и туда, и оттуда неладно пересказывают.

Поэтому Братеев не протестовал, но работать в колхозе не любил, потому что без толку, а на своем подворье ломил, как медведь — днем и ночью. И лес любил. И охоту, и по грибы, и за кедровыми орехами… Поэтому в лесу он был как дома. Ходил легко и бесшумно, плавно перекатывая ступню с пятки на носок, выбирая место, куда поставить ногу, чтоб не хрустнуло и не брякнуло. А то ведь хрустнешь пару раз, тут и медведь-батюшка цап дурака неуклюжего за загривок.

Братеев направлялся к фанзе. Приказа такого ему никто не давал. Шел не только по собственному желанию, но даже тайком, что сержанту было вовсе не свойственно. Он хоть и жил своим умом и был по-деревенски недоверчив, но начальство уважал и поперек батьки в пекло не совался.

А дело было в том, что в армию пошел Братеев с большой радостью. Мать, конечно, выла и все шесть сестренок рыдали, даже молчун-отец буркнул, что при царе единственного парнишку не забривали. Но Братееву нравились порядок и ясность. И армия его ожиданий не обманула. Вся жизнь тут была как на ладони, и все было правильно. А чуть какая неправильность — пуговица оторвалась или сапоги не чищены, — так быстро укажут и заставят исправить.