— Сейчас… Вот истории болезни закончу и назначения выпишу. И поедем.
ГЛАВА 14
Военные бессознательно ходят в ногу, даже если они не на работе. Ну, например, идут по коридору больницы.
Шаги приближались к кабинету Марины, гулкие, ритмичные, словно шел очень большой и тяжелый солдат, шел походным маршем и с полной выкладкой. Галина прислушалась, встала.
Дверь распахнулась, и вошли двое: Иван Столбов и Алексей Жгут.
Марина застыла как вкопанная. Галина, вспыхнув, набросилась на мужа:
— Ты еще откуда взялся?
— Оттуда, — безмятежно ответил Жгут и, не смущаясь суровым приемом, поманил ее к себе: — Иди-ка сюда, Галчонок! Иди-иди, что скажу…
Галина подозрительно посмотрела на него, но подошла. Алексей галантно подхватил ее под локоток и вывел из кабинета, не забыв тщательно закрыть за собой дверь.
Марина все продумала, все взвесила — за и против — и приняла решение. И она не собиралась это решение менять. Все было ясно. Еще мгновение назад. Но вот она увидела его — стоящего посреди кабинета, увидела его сияющие влюбленные глаза, мальчишечью улыбку, такую добрую, такую счастливую… И все ее логичные рассуждения, все разумные доводы, вся ее решимость куда-то делись.
— Марина моя… — выдохнул Иван. — Мариночка… Я все знаю.
Марина изо всех сил старалась держать себя в руках. Она не дрогнула, не побежала к нему, даже не улыбнулась. Она сказала ледяным насмешливым голосом:
— Может, поздороваешься сначала?
Но Иван не обиделся, он послушно кивнул:
— Здравствуй, Марина!
Ей больно было слушать этот ликующий голос, видеть эти сияющие глаза. Так здороваются с солнцем, с первым снегом, так дети смотрят на новогоднюю елку в ожидании сказки, подарков и бенгальских огней.
Иван шагнул к ней и опустился на колени.
— Здравствуй, мой самый любимый человечек на Земле! Я люблю тебя! И я люблю твоего ребенка! А это, кстати, ему…
Иван торопливо достал из пакета несколько ярких пластмассовых шариков, уточек и рыбок, потряс их и сообщил:
— Погремушки!
Потом полез в карман и извлек оттуда пустышку. Сунул пустышку в рот, надул щеки, прошепелявил:
— Шошка!
Потом повертел в воздухе этой пустышкой и стал давить ее, тискать, уверяя:
— Говорят, пищит!
Но соска не пищала. Иван приуныл, обиженно сдвинул брови.
— Эх, обманули, черти! — Он вдруг заметил ледяной Маринин взгляд и спросил огорченно: — Что, не то купил?
Его огорчение было столь искренним, что Марина не могла не улыбнуться. И тут же ее улыбка, как в зеркале, отразилась на лице Ивана. Он бросил провинившуюся соску в пакет.
— Мариша, я тебе обещаю быть самым лучшим в мире отцом!
Стараясь не смотреть на него, Марина прошептала:
— Поздно, Иван…
Она знала, что если посмотрит, то не выдержит, забудет все свои мудрые решения. Но Иван словно не слышал ее слов.
— Я вас буду любить! Я вас баловать буду! — Он обнял ее колени. — Я… я вам соломку постелю, чтобы вы не ушиблись!
— Перестань! — вскрикнула Марина и попыталась освободиться.
Но Иван удержал ее, обнял теснее и нежнее, заговорил еще горячее и неудержимее:
— Подожди, Мариша! Ведь ты же моя! А этот маленький человечек — в тебе. Значит, все в тебе — мое! Понимаешь, все, все, все! По-другому не бывает!
Ему казалось, что он говорит очень убедительно. Да он и говорил убедительно. Нелепая, смешная, несокрушимая логика любви.
— Я тебя даже слушать не хочу, — прошептала Марина пересохшими губами.
А рука ее — сама собой, бессознательно, без ведома своей умной хозяйки — погладила его по голове, перебирая волосы, скользнула по щеке… Иван прижался лицом к ее руке, жмурясь от радости, поцеловал ладонь, а потом пальцы — каждый отдельно.
— А ты и не слушай… Это только слова… Словами я не могу все объяснить. У меня в душе такое… Я когда узнал… Мне Альбина сказала, знаешь? Ты на нее не сердись, она умница, она просто прелесть, прямо сразу так и сказала, она понимает, что важнее этого ничего на свете нету. Ты… и я… и наш ребенок! Ну, я сначала хотел письмо написать. Писал, писал, две тетрадки исписал… в клеточку… — Он засмеялся. — Потом позвонить хотел. А потом понял — я должен тебя увидеть, потрогать… Я тебя всегда любил, ты пойми, я это точно знаю, даже когда еще не знал тебя и не видел, все равно я тебя любил, всю жизнь. Но теперь… Даже не могу объяснить, как я к тебе отношусь. Совсем по-другому. Самому удивительно. И страшно… Ну посмотри на меня.
Марина посмотрела сверху вниз на его запрокинутое лицо. Сейчас она ему скажет, сейчас… Вот, вздохнуть поглубже, держаться, не подавать виду. Сказать — коротко, спокойно и…
— Иван, я не хочу этого ребенка.
Он не понял.
— Ты боишься? Я знаю, это больно и… страшно, конечно. Но мы уедем, мы уедем. Не здесь же тебе рожать. Надо хорошую больницу и самых лучших врачей. Мы уедем в большой город…
Марина закрыла ему рот ладонью и тихо произнесла:
— Иван, я хочу избавиться от ребенка. Не будет его, понимаешь?
Он убрал ее руку со своих губ, сжал ее, сильно сжал, так, что она поморщилась.
— Как — не будет? Он же есть!
Он осторожно прижался щекой к ее животу:
— Он — есть… Живет там… Ма-аленький еще, да?
Марина оттолкнула его, вскрикнула отчаянно:
— Да что ты, в самом деле! Не понимаешь? Зачем ты приехал? Мучить меня? Я тебя не звала! Я не хотела тебя видеть! Я забыть хотела! Ты… Я аборт сделаю. Вот. Все.
Она откинулась на спинку стула, совершенно обессиленная этим взрывом, закрыла лицо руками. Иван вскочил, побежал к двери, вернулся, заходил по кабинету большими шагами.
— Я тебе не позволю! Я тебе даже думать запрещаю! — выкрикивал он отрывисто, задыхаясь.
— Запрещаешь? — переспросила Марина, прищурившись. — А какое право ты имеешь мне что-либо запрещать? Ты мне никто. Я тебе не жена.
Ей было больно и хотелось сделать больно ему, и еще больнее… Зачем он приехал? Зачем терзает ее?
— Жена! Ты мне больше жена, чем… чем все жены на свете! Я… я тебя не пущу, я с тобой пойду, побегу за тобой, я в этой больнице все разнесу и врачей поубиваю… Я кричать буду, что это мой ребенок! Они не посмеют!
Марина горько усмехнулась. Это был бред, отчаянные вопли обиженного на весь свет мальчишки. Я вам устрою, вы все еще пожалеете!
Иван внезапно умолк. Будто выдохся. Он сел на пол возле ее ног, положил голову ей на колени и тихо сказал:
— Ты думаешь, вот дурачок, мальчишка, несет невесть что…
Марина вздрогнула — он словно услышал ее мысли. Она поняла, что Иван видит ее насквозь, чувствует все, что чувствует она, и знает все ее мысли. Она поспешно отогнала это понимание, запретила себе думать об этом — так страшно ей стало от этой близости, этой соединенности, сплетенности с другим человеком.
А Иван продолжал говорить тихо, почти шепотом, уткнувшись в ее колени. Ни Обиды, ни угрозы не было в его голосе, в его словах, но этот прерывистый горячий шепот звучал для нее громче надрывного крика и страшнее всяких проклятий.
— Я же понимаю, что не могу тебе запретить. Если ты так решила — не устережешь, не отговоришь. Ну, я умру… Мне даже подумать об этом больно. Ведь я его уже люблю. Я его чувствую. Родня как-никак… — Иван попытался улыбнуться, но улыбка вышла бледной, кривой. — Вот и знай. Станут они его убивать… резать… мне больно будет. Как мне после этого жить? Зная, что я такое с тобой сотворил… с маленьким…
— Ну почему же ты? — слабо запротестовала Марина. — Я сама так решила.
Иван покачал головой:
— Нет. Всегда виноват мужчина. Значит, не сумел тебя защитить, успокоить. Значит, не думаешь ты, что я надежный, что со мной вам хорошо будет. Выходит, недостоин…
Иван до крови прикусил губу, но короткий мучительный стон все-таки вырвался наружу, ударил ей в грудь, ранил. Марина схватила голову Ивана, прижала к своей израненной груди и зашептала, целуя его волосы:
— Ванечка, милый, не надо, не думай так! Я тебе верю! Я тебя люблю! Один ты у меня, один на всю жизнь. Прости меня. Испугалась я, за себя испугалась… Прости. Не будет ничего этого. Пусть уж как есть… Видно, судьба моя такая.
