Галина остановилась перед ним, топнула ногой:
— Он и есть черт с рогами! Забыл, в какую Он тебя историю втянул?!
Алексей поежился:
— Ну не тянул же он меня за руку. Сам сел. Ты ж знаешь, Галчонок, карты — моя слабость.
Галина посмотрела на мужа с насмешливым сожалением:
— Ага, это точно. Каждая собака знает, что тебя и тянуть не надо, сам побежишь. Да Голощекин их специально нанял и на тебя натравил. Только сорвалось у него. А вот с Вороном не сорвалось. На крючке у него Ворон, на та-аком крючке… А уж как я за Маринку боюсь! Ох, сотворит он с ней какую-нибудь пакость… Ты видишь, что с Альбиной произошло?
Алексей помрачнел:
— Вижу.
— Только не надо мне! — вскрикнула Галя.
— Чего? — испугался Алексей. — Я ничего, ну вижу, да все видят…
— Вот то-то и оно! — взъярилась Галя. — Все! Я знаю, что эти «все» говорят. Мол, такая-сякая, сама виновата. По-вашему, всегда женщина виновата. А на то, что Голощекин эту кашу заварил, двум хорошим людям жизнь поломал, вам наплевать! Лишь бы пиво было!
Жгут демонстративно поставил бутылку на журнальный столик и предложил:
— А давай, я это… в морду ему дам!
Галя вздохнула:
— Нашел выход… — Она машинально взяла бутылку, сделала глоток, поморщилась. — Фу, гадость! И как вы его пьете? Да еще в таких количествах?
— Во-от! — обрадовался Алексей. — А ты небось думала у нас, у мужиков, жизнь сладкая!
Если с улицы смотреть, все окна одинаковые. Потому что выбор в местном магазине невелик, да еще надо ухватить, выстоять, достать, подружиться с завмагом или с продавщицей. И достают, и выстаивают километровые очереди, и по блату, и за четвертную сверху… А все равно шторы у всех одинаковые, и люстры одни и те же, и телевизоры одной марки…
А жизнь разная. За каждым окном — своя судьба, своя любовь, свое горе.
Жизнь их колотит, и месит, и трамбует в одинаковые кубики, а мягкие слабые люди ухитряются сопротивляться и оставаться отдельными, неповторимыми.
Расходятся их судьбы, а потом сплетаются, завязываются в узелки. Иной узел и не развяжешь. Только разрубить…
ГЛАВА 19
Все это время Вадим не думал об Альбине. Он вообще не думал. Жил от бутылки до бутылки. Пил, проваливался в вязкую темноту, просыпался, пил и опять проваливался.
Что сейчас — утро или вечер? Включил телевизор. Штирлиц шел по коридору. Значит, вечер. Да, он проснулся утром, сходил в магазин, «час волка» еще не наступил, но знакомая продавщица, его давняя верная поклонница, без всяких вопросов сунула ему две бутылки, завернутые в газету «Правда». Две. Одну он выпил. Должна быть еще одна. Ну да, вот она, лежит на столе, так в газету и завернута…
Он откупорил бутылку, поднял с пола стакан, налил… И задумался.
Альбина. Вспомнил ее лицо, ее чудный голос, нежный, взмывающий ввысь… Вспомнил ощущение свободы и счастья, невероятного головокружительного счастья — каждый день, каждую минуту! Вспомнил, как к нему вернулся голос, как он пел, — и овации восторженной публики. Казалось, жизнь снова полна смысла и значения. И так хотелось жить, долго, долго…
На столе, рядом с бутылкой, — непонятно откуда взявшаяся коробочка, круглая плоская баночка из-под леденцов. Вадим открыл ее. Таблетки. Что за черт? Ни упаковки, ни рецепта, вот так просто — непонятные таблетки россыпью. И вдруг вспомнил. Это же Керзон приходил. Вчера, позавчера? Или сегодня утром? Опять ныл, уговаривал не пить, говорил, что понимает, что, конечно, надо расслабиться, надо чем-то подбодрить себя…
Вадим усмехнулся. Это он, дурак, думает, я от страха пью. Вышки боюсь. Сильно он меня напугал, перестарался! Идиот! Вадим действительно испугался. На одну минуту, на одну только минуту страх овладел им. И эта минута решила все. А теперь… теперь он ничего не боялся. Вышка? Ну и ладно. Ставьте к стенке, стреляйте. Даже лучше. Быстро и не больно. Сколько еще надо выпить бутылок водки, чтобы забыть все на свете — навсегда, чтобы упасть во тьму и не возвращаться? Долгий и противный путь.
Что он там толковал про таблетки? Что есть другие способы расслабиться, поднять настроение, забыться. Что средство это сильное и даже запрещенное. Но ему — как другу — Керзон добыл и еще добудет, если надо. Только нельзя эти пилюли с водкой мешать. Опасно.
Опасно, говоришь? А мы попробуем. Вадим высыпал горсть таблеток на ладонь. Сколько тут? Штук десять. Наверное, достаточно. Взял стакан с водкой, проглотил одну таблетку и приготовился запить… И тут раздался звонок в дверь.
Сумасшедшая, нелепая надежда охватила Вадима. Ну, конечно, она приехала, звонила, стучала, а он спал своим непробудным хмельным сном, сволочь такая! Она ушла, подождала, а теперь вернулась и стоит там, за дверью… Вадим бросился в прихожую, с грохотом отшвырнув подвернувшийся под руку стул. Рванул дверь…
На пороге стояла тетя Нюта. Сурово взглянула на Вадима, молча прошла мимо него в квартиру. Он поплелся следом, оглушенный своей несбывшейся безумной мечтой. Последняя ниточка, связывающая его с жизнью, натянулась и порвалась.
Тетя Нюта мрачно оглядела комнату и взялась за дело. Настежь распахнула окно, впустив свежий вечерний воздух и уличный разноголосый шум. Унесла и вытряхнула переполненные пепельницы, собрала грязные тарелки с жалкой закуской. Стакан и бутылку тоже унесла на кухню, и Вадим слышал, как она выливает в раковину эликсир забвения. Он не протестовал. Да и не послушала бы она его. А скандалить с тетей Нютой, отнимать у нее бутылку… Он еще не настолько опустился.
Она вернулась все с тем же строгим замкнутым лицом, подняла опрокинутый стул, села напротив Вадима, прямая, строгая, в своем вечном темном костюме и белой блузочке — прямо делегат партсъезда.
Вадим молчал. Он знал все, что она скажет, и не собирался мешать ей. Можно ли сердиться на актеров за то, что они играют старую-старую, всем надоевшую пьесу? Это их работа. И другой они не знают.
— Вадим! — звонким пионерским голосом воскликнула тетя Нюта. — Ты ведешь себя безобразно. Это просто антиобщественный образ жизни. Я не собираюсь тебя учить, ты человек взрослый и сам должен понимать, но то, что ты с собой делаешь — это самоубийство!
Вадим кивнул. Правильно, самоубийство. Тут он был абсолютно согласен с тетей Нютой. Только очень плохо организованное самоубийство. Ничего, он подумает да и придумает что-нибудь получше.
Тетя Нюта продолжала подробно и красочно описывать его неправильную жизнь, клеймить его пороки и агитировать за светлое будущее, которое, конечно, несовместимо со злоупотреблением винно-водочной продукцией. Вадим смотрел в окно.
— …От тебя отвернулись коллеги и знакомые, у тебя не осталось настоящих друзей. У тебя нет даже собутыльников — ты пьешь в одиночку. Это уж совсем никуда не годится. Возьми себя в руки, вернись в общество! Да хоть к матери сходи.
Вадим вскинул голову.
— К-куда… сходи? — переспросил он, думая, что ослышался. Или это продолжение его бреда. Это не настоящая тетя Нюта, это галлюцинация.
— Куда, куда! — рассердилась тетя Нюта. — На кладбище. Ведь с самых похорон не был. Только приведи себя в приличное состояние. Стыдно к Анечке пьяному идти. Она сама-то за всю жизнь и пары рюмок не выпила. И пьяных терпеть не могла. Так что не огорчай ее.
Вадиму вдруг стало смешно. В его положении мало что могло рассмешить. Но тетя Нюта…
— Тетя Нюта, — ласково сказал он. — А как же ваши убеждения? Вы же член партии и твердо стоите на платформе материалистического мировоззрения. Жизнь — это форма существования белковых тел, не так ли? И никакой души нет. И того света нет. Вы же сами мне объясняли. Поповские сказки. Опиум для народа. Если мама умерла, то ее нет. Нигде. Ни здесь, ни на кладбище. И ей совершенно все равно, хожу я на ее могилу или нет. А если приду — то неважно, приду я пьяный или трезвый. Так ведь?
Тетя Нюта вспыхнула. И рявкнула совсем не пионерским, а своим природным, тети-Нютиным зычным голосом, который утихомиривал, бывало, все четыре этажа школы на большой перемене:
