— Ты из меня дуру-то не строй! И убеждения мои не трогай! Есть душа — нет души… У тебя точно нету! А существование совести партия не отрицает. И на могилы ходить не запрещает. Наоборот, организуются поиски павших на войне солдат наших, прах переносят на кладбища, чтобы люди могли поклониться героям…

Тут она запнулась и, может быть, впервые в жизни задумалась над этой странной логической неувязкой: души нет, того света нет, человек умирает совсем, и ничего от него не остается, а хоронят торжественно, и деятелей партии и правительства — особенно торжественно, и памятники ставят, и на могилы ходят… Зачем?

Но тетя Нюта не имела склонности к абстрактным философским размышлениями. Она сплеча и без всяких сомнений разрубила этот запутанный узел.

— Им это не надо, это нам надо, живым. Я вот схожу на мамину могилку, поплачу, поговорю с ней — и легче станет, и мысли хорошие появляются. К Анечке тоже… — В ней заговорил учитель, и она сокрушила скептика Вадима историческим доводом: — Никакой тут религии нету, это не попы придумали, это древний народный обычай, хороший и правильный. Вот.

И вдруг всхлипнула. Наверное, вспомнила, что муж ее последнее время все болеет, все болеет. А детей у них нет, слишком занята была она чужими детьми, своих-то завести и не успела. Кто придет на ее могилу? Даже если ничего нет, все-таки почему-то обидно и страшно… Тетя Нюта по-бабьи подперла ладонью щеку и попросила тихим голосом, жалобно, без всякой логики и идейно-верных аргументов:

— Ты сходи к ней, Вадимушка, сходи. Нехорошо это — мать забывать. Она только ради тебя и жила.

Оказывается, он еще способен был испытывать боль. Дух зла и противоречия, овладевший им, подсказал ему жестокие слова:

— Жила ради меня и умерла из-за меня — ты это хотела сказать?

Тетя Нюта побледнела и горестно вздохнула:

— Вот, значит, как ты думаешь. И пьешь небось поэтому?

Вадим поморщился:

— Другие пьют — и никто их не спрашивает, почему. Пью, потому что нравится, вот и все. Нечего тут психологию разводить.

— У других, Вадим, нет твоего таланта, который ты пропиваешь. Песню у народа отнимаешь — вот что плохо.

Вадим задохнулся от злости.

— О, какие высокие материи! Какие торжественные слова! Опомнись, тетя Нюта, ты не на собрании. Посмотри на этот народ, когда он в очереди за водкой давится или у пивного ларька валяется. Не нужна ему никакая песня. Нажраться — и упасть в канаву…

Тетя Нюта покачала головой:

— Это не ты говоришь, это водка говорит. Анна тебя таким гадостям не учила и была бы тобой очень недовольна… А ты все-таки сходи к ней.

Вадим вскочил, забегал в раздражении по комнате.

— Тьфу! Надоела! Заладила одно и то же — сходи да сходи. Ну, схожу, схожу! Отстань!

— Когда? — невозмутимо спросила тетя Нюта, привыкшая пилить двоечников и хулиганов и допиливавшая, бывало, их до вполне приличных аттестатов.

— Ну, когда… — Вадим растерялся.

Вот вредная баба. Ведь не отстанет. Пожалуй, опять придет.

— Завтра. — Он посмотрел на тетю Нюту честными глазами.

— Завтра? — недоверчиво спросила она. — Хорошо. Тогда ложись. Тебе надо как следует выспаться, чтобы хорошо себя чувствовать и выглядеть прилично. Побрейся, причешись и костюм надень темный, все-таки кладбище, не танцплощадка…

Вадим взвыл:

— Тетя Нюта! Хватит меня учить! Уж наверное, я знаю, как вести себя на кладбище.

Она согласно кивнула:

— Ладно. Ухожу, ухожу. Так ты не забудь — завтра! Я вечером позвоню.

Она ушла. Вадим растерянно побродил по квартире, обшарил свои заначки в смутной надежде, что где-нибудь что-нибудь осталось… Но нет, ничего нигде не было. Обдумал возможность выйти на улицу и тормознуть таксиста — у них всегда есть… И вдруг лег и уснул, не раздеваясь и не выключив свет. «Я прилягу на пару минут, — подумал он. — А потом выйду и добуду водки…» Разговор с тетей Нютой утомил его, прямо обессилил.

Ему приснилась мать. Очень редко она ему снилась, и все как-то мельком, в промежутках между другими снами, уходила, не обернувшись, а он бежал за ней, звал, маленький, слабый, лет семи, наверное…

А тут приснилась. И он знал, что это сон, что она умерла, а он трус, предатель и алкоголик и очень, должно быть, огорчает ее этим.

Она сидела в кресле и смотрела в пустой экран выключенного телевизора. На журнальном столике стояла чашка с чаем, над ней струился пар. Значит, чай был горячий, только что налитый. Она любила очень горячий чай, сама смеялась над этим: «Чтоб во рту кипело!» И наливала чашку полную-полную, по самые края. Это у нее называлось — «всклянь».

Мама осторожно поднесла чашку ко рту и отхлебнула. Потом оглянулась на него, лежащего на диване, и сказала:

— А вот эту чашку я не помню.

Правильно. Сервиз «Мадонна». Он купил его в ГДР уже после маминой смерти.

Анна Станиславовна огляделась, одобрительно кивнула:

— Хорошо у тебя. Уютно. Славно. Только грязно очень, сыночек. Ты не обижайся, но надо бы пыль вытереть и окна вымыть. И не разбрасывай грязные носки по всей квартире, ты же знаешь, как я этого не люблю.

Да, не любила. Забавно, грязные следы в прихожей, раковина, забитая немытой посудой, переполненная пепельница не выводили ее из себя. А носки, свернутые в тугой комок и засунутые под диван или в щель между сиденьем и подлокотником кресла, становились причиной многочасовых нотаций.

— Хорошо, мама, я не буду, — покорно согласился Вадим.

Она еще отхлебнула чаю, аккуратно поставила чашку на блюдце. Повернулась к нему вполоборота, положила подбородок на сплетенные ладони и попросила:

— Ты, пожалуйста, не сердись на Нюту. Она — человек абсолютно порядочный и добрый. Но очень любит решать сложные вопросы таким… кавалерийским наскоком. А потом сама же и расстраивается, что погорячилась и много лишнего наговорила.

— Я не обиделся, — возразил Вадим.

Мама свела свои соболиные брови, поджала губы.

— Ну как же не обиделся! Конечно, обиделся. Я же знаю. И правильно. Какое ей дело до того, ходишь ты ко мне или нет? Я никогда ни в чьи семейные проблемы не вмешивалась и другим не советую.

И Вадим сразу вспомнил, как она защищала его, прикрывала собой от всего враждебного мира. Он хотел встать, хотел подойти к ней или хоть руку протянуть, но страшная обездвиживающая слабость навалилась на него, как невидимая огромная перина.

И он заплакал. Даже не заплакал, а зарыдал, заревел в голос, как когда-то в детстве, после первого класса, летом, в пионерском лагере.

Погода была ужасная. Дожди, холод, северный ветер. Но жизнерадостные пионервожатые ровно в семь утра включали радиорепродуктор на полную мощность:

«Ну-ка, солнце, ярче брызни!»

И вытаскивали из постелей вяло сопротивляющихся пионеров и октябрят.

— На зарядку становись!

На зарядку, на линейку… Вадим сразу же простыл, охрип и не смог петь в хоре, за что его сурово отчитал вожатый Костя. А потом Вадим покрылся фурункулами, и даже в таких труднодоступных местах, что ни самому посмотреть, ни другим показать. Он не мог ни прыгать, ни бегать, сидел-то кое-как. И тянул назад весь отряд — и в подвижных играх, и на уборке территории. Ребята над ним смеялись. А он плакал по ночам.

Однажды рыдал так, что описался. Вожатый Костя, узнав о его конфузе, велел ему постирать простыню и развесить — на глазах у всего лагеря, под хохот и шуточки веселых пионеров.

В общем, когда наступил наконец родительский день и мама приехала, он не интересовался ни конфетами, ни яблоками, которые она привезла. Он вцепился в нее и заревел. Сразу голос прорезался, и какой голосище!

И мама его забрала. В тот же день. Пошла в палату и собрала его вещи. А на все протесты начальника лагеря только молча кивала головой, потом задрала Вадимову рубашонку и показала его спину, покрытую сизыми созревшими гнойниками. Начальник забормотал, что в таких случаях дети должны обращаться к медсестре… Мама отрезала:

— В таких случаях бывает сепсис!