Наконец Роберт перестал ходить туда–сюда. Он сел на стул, закрыл лицо руками и с четверть часа сидел неподвижно. Джанет поднялась, тихо подошла к нему и прошептала:

— Роберт, милый, неужели ты думаешь, что Гибби сейчас хуже, чем ученикам во время бури на Галилейском озере, когда Сам Господь пришёл к ним по воде? Роберт, родной мой, неужели Господу придётся упрекать тебя в маловерии? Неужели Ему придётся упрекать тебя в том, что ты усомнился? Не унывай, родной. Ведь Господь не хочет, чтобы дети Его боялись и страшились.

— Ты права, Джанет, во всём права, — ответил Роберт и поднялся.

Она прошла за ним в узенький коридор.

— Ты куда? — спросила она.

— Сам не знаю, — ответил он. — Хочется уйти куда–нибудь, побыть одному. И зачем мы с Глашгара ушли? Там места много. Или по полю бы побродить, по бороздам. Но от поля–то ничего не осталось — вишь, только стога пока торчат, не плавают. Мне бы походить, с Господом поговорить, только вот одежда не моя, мочить не хочется.

— Жаль, что мужчины не умеют вязать или шить, чтобы руки были заняты, а голова свободна! — покачала головой Джанет. — Даже если уйти никак нельзя, возьмёшь, бывало, шерстяной носок — вот тебе и келья. Да и какая разница? Сердечная молитва непременно выберется наружу. Её внутри не удержишь. Коли сердце молится, ему никакая крыша не помеха!

С этими словами она повернулась и оставила Роберта одного. Немного утешившись и приободрившись, он вернулся на кухню вслед за женой и уселся подле неё.

— Может, Гибби вернётся как раз тогда, когда его меньше всего ждёшь! — сказала Джанет.

Ни один из них не заметил, каким внезапным, живым интересом осветилось лицо пришлой женщины, когда она услышала последние слова Джанет. Незнакомка быстро и остро взглянула на неё, но в то же мгновение лицо её обрело прежнее выражение упорного безразличия. Но с той секунды под маской притворного равнодушия она внимательно прислушивалась и приглядывалась ко всему, что происходило вокруг.

Дождь не кончался, ветер не утихал. С холмов продолжали сбегать ревущие потоки, безумно кидаясь навстречу взбесившимся рекам. Реки неслись всё дальше в долину и наполняли разлившиеся в ней озёра. Вокруг главной фермы глашруахского поместья на всём пространстве между подножьями Гормгарнета и Гормду земля превратилась в одно широкое жёлто–красное море с бесчисленными подводными течениями и воронками. Вода буравила себе новые ямы, пробивалась в давно забытые каналы и русла. В одном месте она обрушивала на землю толстый слой илистой грязи, песка и гравия, в другом вычерпывала себе углубление под новое озеро или смывала прочь всю плодородную почву, вместо колосящихся полей оставляя после себя лишь голую скалу или валуны. Много прелестных лужаек, засаженных мягкой травой, деревьями и ароматными цветниками, исчезло с лица земли, и когда вода, наконец, отступила, на их месте оказались лишь каменистые пустоши или утёсы, густо покрытые мелким камнем. Рощи и лесочки смыло на корню, потоки утащили деревья вместе с травой и почвой прочь, в бескрайнюю бездну. Некоторые места было просто невозможно узнать, так всё переменилось. Дома лежали в развалинах, а вся их утварь высыпалась наружу, как из большой опрокинувшейся коробки, и уплыла странствовать по бурым волнам, разлившимся под серыми небесами, прямо к обесцветившемуся морю, чья синева вместе с солёностью отступила далеко от берега под ржавым натиском безумствующей стихии. Стога сена или оказались заваленными песком по самую макушку, или, дерзновенно вздыбившись, плыли вниз по могучей реке, подчас окружённые маленькими скирдами, как утка выводком утят. Как будто слетев с самой верхушки высоченного альпийского склона, мимо проносились огромные деревья, сокрушая по пути сложенные из камня домики и мосты. Деревянные мельницы, соломенные крыши, громоздкие мельничные колёса поплавками качались в мутных волнах, то скрываясь под водой, то снова выныривая.

Выглядывая из окна верхнего этажа, Джин Мейвор видела, как главный поток уносит на своей спине всё, что когда–то принадлежало близлежащим домам и фермам, — всё, что могло удержаться на поверхности воды. Стулья и столы, сундуки, телеги, конские сёдла, комоды, корзины с бельём, кровати, одеяла и подушки, верстаки, грабли, кадушки для муки, рубанки, головки сыра, маслобойки, прялки, детские люльки, медные горшки, тачки — всё это и многое, многое другое поспешно уплывало прочь, и Джон с сестрой провожали глазами чужой житейский скарб. Вместе с ними на бурлящую воду смотрели и все остальные обитатели фермы. На какое–то время все замолчали и призадумались.

— Господи, спаси и помилуй нас! — вдруг воскликнул Джон Дафф и побежал за подзорной трубой.

Вниз по реке спускалась широкая кровать с четырьмя высокими столбиками по краям, то решительно устремляясь вперёд, то медленно качаясь из стороны в сторону, то содрогаясь от столкновения с камнем или какой–то другой проплывающей мимо вещью, то лихорадочно кружась на водоворотах. Промокшие насквозь занавеси полога бились и яростно хлопали на неистовом ветру, и… да, Джону, глядящему в подзорную трубу, стало видно, что, на постели распласталась человеческая фигура. Мёртвая или живая, было неясно, но лежала она неподвижно. Увидев это, они все единодушно вскрикнули, но жуткое судно продолжало своё плавание в неизведанный мир, не подвластный никакому потопу, и никто не мог помешать ему или задержать его ход.

Вода уже затопила конюшни, коровник и амбар. Ещё несколько минут, и она проберётся на кухню. Могучий Даур и неистовый Лорри задумали сойтись воедино прямо на пороге гостиной тётушки Джин. Но хуже всего было то, что на заднем дворе, никем доселе не замеченный, появился новый сильный поток, перерезавший конюшню прямо поперёк.

Джин, как обычно, хлопотала по хозяйству и, хотя работы заметно прибавилось, наотрез отказывалась принимать какую–либо помощь от своих гостей. Только когда настало время готовить ужин, она согласилась на то, чтобы Джанет и жена десятника чем–нибудь ей пособили. Женщине — «бродяжке» она не позволила притронуться ни к одной ложке, ни к одной тарелке и даже не разрешила ей почистить картошку. Разгневанная таким презрением, та резко встала, вышла из дома и с усилием, по колено в воде, пошагала к амбару. Там по приставной лестнице она поднялась на сеновал, где спала предыдущей ночью, и бросилась на лежавшую там солому.

Поскольку делать было нечего, Донал вместе с двумя другими работниками вышел из дома и бродил по окрестностям там, где вода ещё не успела подняться слишком высоко, поражаясь тому, какими необычными и странными стали привычные места. Ни у кого из молодых людей разразившееся несчастье не вызвало особого отчаяния, ибо у них за душой не было ничего кроме воскресного платья в сундуке, да двух чистых рубашек на смену. А Донал готов был пожертвовать даже своими любимыми книжками ради того, чтобы воочию увидеть такое забавное происшествие.

— Одно хорошо, мам, — сказал он, входя на кухню весь в грязи и держа в одной руке кролика, а в другой крупного лосося. — С голоду мы не помрём, пока в изгороди водится рыба, а на деревьях — зайцы.

Хозяин начал с недоверием его расспрашивать. Ну, лососи–то понятно, их сейчас везде наловить можно, но вот чтобы кролики? На деревьях?

— Да я его в лиственнице поймал, — ответил Донал. — Очень легко, бежать–то ему было некуда. Да он, бедный, воды больше испугался, чем меня. А вот лосося–то как раз поймать было непросто. Он уж бился–бился, пока я его как следует не ухватил.

Пока не сошла вода, в деревьях было поймано ещё немало кроликов. Чаще всего они попадались в ветвях елей и лиственниц. А лососей ловили везде: в траве, среди колосьев, на картофельных грядках, в кустах, живых изгородях и прямо внутри домов. Одного поймали на лужайке с помощью зонтика, другой, по слухам, забрался даже в складную кровать, а третьего нашли свернувшимся прямо в чугунном котелке, подвешенном над очагом: бери, наливай воду и готовь уху — разве что лосось был ещё живой и непотрошёный.