После чая Гибби подошёл к окну, отодвинул бордовые занавески и выглянул на улицу. Вернувшись к остальным, Гибби жестами показал Джиневре, что погода стоит замечательная. Может быть, лучше пойти погулять?

Джиневра вопросительно посмотрела на миссис Склейтер.

— Гибби хочет, чтобы я пошла с ними прогуляться, — сказала она.

— Ну конечно, милая, — если ты себя хорошо чувствуешь, — улыбнулась та.

— Я всегда хорошо себя чувствую, — ответила Джиневра.

— Я с вами пойти не могу, — сказала миссис Склейтер. — Муж должен вернуться с минуты на минуту. Да это и не нужно, ведь у тебя есть двое прекрасных рыцарей, которые будут тебя охранять.

Миссис Склейтер осознавала, что слегка погрешила против приличий. Но, в конце концов, сказала она себе, она же так хорошо знает всех троих! Донал, только сейчас понявший замысел Гибби, бросил на него благодарный взгляд, а Джиневра поспешно поднялась и поспешила в переднюю, чтобы надеть пальто. Донал видел, что она довольна.

Когда они вышли на улицу, их встретила луна, светлая королева небесных сфер, грациозно проплывающая в тёмной глубине. Она не была всевластной госпожой неба, но посеребрённые облака почтительно сопровождали её, и приближаясь, всякий раз заново облачались в её ливрею, расцвеченную бледным подобием радужных красок, ибо её молочная белизна не способна произвести ничего по–настоящему яркого, и тот странный коричневый цвет, который мы так часто видим на её слугах, должно быть, является дальним собратом знакомого нам красного или оранжевого. В её воздушном царстве царили покой и величавость, и даже Доналу, знай он её подлинное состояние, было бы трудно примирить этот покой с её вечной безжизненностью. Как странно, что человек не знает ничего холоднее этого света, что издавна сияет на всех влюблённых, — ничего холоднее этого мертвенного сияния, застывшего за миллионы лет до того, как первый отец и первая мать человечества впервые увидели друг друга!

Воздух был морозным, но сухим. С неба на землю могли спуститься лишь снежинки, но все они собрались сегодня в тихой вышине, чтобы услужить красавице–луне. Между облаками и вокруг них не было ничего, кроме глубины, бездонной и бескрайней в ночной синеве; только в такой мягкой и дивной глубине могут жить блистающие звёзды. Шаги молодых людей гулким эхом отдавались в тишине, и собственный голос казался Доналу таким громким, что он постарался закутать его в нежные и тихие слова. Он говорил почти шёпотом, и Джиневра отвечала ему так же. Они шли совсем рядом, а Гибби то отставал от них, до снова догонял, появляясь то с одной, то с другой стороны.

— Как Вам понравилась проповедь, мэм? — спросил Донал.

— Папа сказал, что она была замечательной, — ответила Джиневра.

— А Вы сами? — настаивал Донал.

— Папа говорит, что не мне об этом судить, — тихо откликнулась она.

— То есть, Вы хотите сказать, что Вам она не понравилась так, как ему, — проговорил Донал, и в голосе его послышались нотки облегчения.

— Мистер Дафф очень добр к моему отцу, Донал, — сказала Джиневра, — и мне не хочется говорить ничего плохого о его проповеди. Но я всё время думала, что бы сказала о ней твоя мама, что ей понравилось бы, а что нет. Ведь знаешь, Донал, если во мне и есть что хорошего, этим я обязана только ей, Гибби и… и тебе, Донал.

Сердце юноши забилось такой радостью, что ему стало больно. Будь у него крылья, он птицей взмыл бы сейчас прямо вверх. Но будучи трезвым двуногим созданием, он продолжал шагать, крепко ступая по мостовой счастливыми ногами. Он с радостью показал бы ей всю показную фальшивость Фергюса и доказал, что он пустой, поверхностный болтун, только и умеющий пускать пыль в глаза. Но именно потому, что у него были причины его опасаться, Донал решил, что с его стороны будет недостойно и не по–мужски говорить всё, что он думает о Фергюсе, за его спиной — разве только это будет продиктовано явной нравственной необходимостью. Кроме того, он понимал, что если сама Джиневра чувствовала себя обязанной таким образом сохранять честь друга своего отца, то он был обязан ему, по меньшей мере, молчанием. Ибо разве он сам не обязан этому щёголю–пустозвону стольким, что целой вечности не хватило бы, чтобы отплатить ему той же монетой (если бы вечность вообще могла искупать подобные долги)? Донал понимал то, что понимают немногие: тот, кто поступается своим долгом, повинен в бесчестности. Ничего не поделаешь, но это так; и при таком раскладе множество хороших людей (то есть, хороших в том смысле, что они понемногу становятся лучше) немедленно оказываются в списке бесчестных — и останутся в нём до тех пор, пока не вспомнят про свой долг.

Поскольку Донал замолчал, Джиневра в свою очередь задала ему тот же самый вопрос.

— А тебе, Донал, понравилась проповедь?

— Вы и вправду хотите, чтобы я Вам об этом сказал, мэм? — спросил он.

— Да, Донал, — кивнула она.

— Ну что же, тогда я скажу так: вряд ли мне понравится такая проповедь, которая заставляет меня больше думать о проповеднике, чем о том, о чём он говорит. Не знаю, станет ли кто–нибудь больше любить Бога или своего ближнего из–за того, что побывал вчера на службе.

— Но, может, некоторые испугаются Судного дня и придут к покаянию? — задумчиво спросила Джиневра.

— Может и так. Наверное. Не знаю. Только я думаю, что если проповедь несправедлива к Богу, то и людям она добра не сделает, а может, даже и вред принесёт. Это просто язычество и всё.

— Я тоже это почувствовала. Даже не подумала — ведь, наверное, нельзя говорить, что ты думаешь, если не приложила к этому никакого усилия? Мне очень жаль мистера Даффа, если он взялся учить других тому, чего не понимает сам.

Они вышли из города и шли по широкой открытой дороге, над которой раскинулось величественное небо. По обеим сторонам виднелись небольшие огороженные поля, а время от времени им навстречу попадался домик, окружённый садом. Эта была равнина, совсем простая, с еле заметными холмами и почти без единого дерева — нисколько не красивая, хотя любое место, неосквернённое человеком, остаётся прекрасным в глазах того, кто способен увидеть его истинную прелесть. Донал чувствовал — как будут чувствовать ещё многие люди перед тем, как земля, подобно наседке, высиживающей орлиные яйца, завершит своё дело и выпустит на волю небесный выводок, — что вечно идти вот так по дороге рядом со своей удивительной любовью было бы для него сущим блаженством, даже если поля вокруг заросли бы серым камнем, а хмурое небо никогда не пропускало бы ни единого солнечного лучика.

— Может быть, Вам опереться на мою руку, мэм? — спросил он, набравшись, наконец, мужества. — А то я себя чувствую, как лошадь с порванной уздечкой, когда иду вот так один.

Не успел он договорить, как Джиневра приняла его предложение. Она впервые взяла его под руку. Его рука задрожала, и он подумал, что это дрожит её рука.

— Вам не холодно, мэм? — спросил он.

— Ни чуточки, — ответила она.

— Ах, барышня, если бы все люди были сделаны из одного и того же теста, чтобы один мог сказать другому: «Я принадлежу тебе, как ты сам принадлежишь себе!»

— Да, Донал, — откликнулась Джиневра. — Хотела бы я, чтобы все мы были сделаны из того же поэтического теста, что и ты! Как было бы славно, если бы внутри у меня был колодец, откуда можно было бы черпать стихи, и песни, и баллады, когда захочется! Ведь у тебя он есть, Донал — да ты сам весь как колодец, откуда всё время льётся музыка.

Донал весело рассмеялся и вдруг запел:

— Что это, Донал? — воскликнула Джиневра.

— Да ничего! — улыбнулся он. — Просто сердце моё смеётся от радости.

— Какие дивные слова! Спой ещё раз, — попросила Джиневра.